и где набожные каталонские солдаты насиловали всех женщин, невзирая на возраст. В Мадрид летели победные реляции, и двор развлекался, как мог. Премьер-министр лично возглавлял все празднества и даже затеял настоящий конный турнир, в котором приняли участие триста отпрысков благородных домов в офицерских мундирах времен Филиппа Второго, специально для этого изготовленных за счет казны. Для них также были выделены триста лучших лошадей из королевских конюшен.
Турнир был в самом разгаре, и наступал уже самый интересный и впечатляющий момент – бурхарт – финальный поединок сторон, когда Браулио, преданный валет Годоя и его товарищ по ночным похождениям, неслышно возник на балконе и коснулся плеча своего господина. Мануэль недовольно сбросил руку, но ко всему привыкший слуга положил руку снова.
– Какого черта, Браулио?
– Пепа рожает, – одними губами ответил валет.
Разумеется, внезапно покинуть турнир на глазах всего двора и столпившегося за решеткой дворца простонародья было невозможно и еще более невозможно было в такой ситуации отделаться от службы наблюдения королевы.
– Беги немедленно, – дон Мануэль вспомнил, сколько раз дворцовый акушер, принимавший самого инфанта, выручал его в самых щекотливых случаях, и добавил, продолжая изображать на лице полную заинтересованность поединком. – Да прихвати с собой этого старикашку Авельяноса.
Браулио исчез столь же неслышно, как и появился. Однако турнир был для Годоя испорчен. Он то и дело представлял себе Хосефу то бьющуюся в крике, то, наоборот, отдающую ему свое здоровое крепкое тело и даже забыл поздравить юного победителя турнира – графа Аланхэ. Последнему, впрочем, это пошло на пользу, поскольку премьер так и не заметил откровенно презрительного взгляда юноши, брошенного им на выскочку-«колбасника».
В новом жилище Пепы Годой оказался лишь далеко заполночь, особенно старательно в этот раз выполнив перед этим свои обязанности в отношении Марии Луизы, дабы она не вздумала оставить его до утра. К его радости, Хосефа, хотя еще и бледная восковой бледностью роженицы, но уже пережившая страдания, полулежала в постели, прикрытая лишь до пояса. В комнате было душно и жарко.
– Можешь отослать своего старикашку, – было ее первыми словами. – Я же говорила тебе, что он не понадобится. Ты принес жемчужной пудры?
– А, черт! – Мануэль шутливо хлопнул себя по лбу. – И костюм не тот, – он обвел рукой свой небесно-голубой камзол, так выгодно оттенявший золото волос. – Ну, что, как? Сын?!
– Я всегда говорила, что ты настоящий хабладорито! В отличие от тебя, я умею держать слово – да, мальчик. – И Пепа повела роскошным плечом в сторону второй кровати, на которой, туго запеленутый, лежал крупный младенец.
Мануэль склонился над свертком – на него бессмысленно смотрели иссиня-черные глаза на бело-розовом, как у отца, личике.
– Какой красавец! – восхищенно выдохнул Мануэль, вспомнив красное, сморщенное лицо инфанта,
