случае неверна часто употребляемая во внешне похожих ситуациях метафора о «корнях»: я не продолжаю мысли своих предшественников; отталкиваясь от чужих текстов, я строю свой, и при этом неважно, солидаризуюсь я с тем или иным автором или нет, если его идея стала точкой отсчёта для моей мысли. Именно поэтому книга изобилует цитатами (что, по мнению многих, вовсе не облегчает ее чтение), – это не инкрустация и не попытка усложнить или сделать изложение более «авторитетным», а обозначение реперных точек, задающих траекторию развития моей мысли.
Обращение к текстам других авторов – это одновременно обращение к свидетельствам культуры и к процессам развития общества в те или иные исторические моменты. Я думаю и говорю о культуре, но и я есть продукт культуры, продукт чужой философской мысли, того информационного поля, в котором я ращу мысль свою. При этом, как любой автор, я – человек своего времени. Любой философ по большому счету может писать только от себя самого, в любом случае будучи свидетелем определенного этапа развития культуры. И не только в произведениях, которые напрямую описывают его биографию, но и, в первую очередь, в основной своей концепции. Катастрофа лагерей уничтожения отражается не только в мемуарах Виктора Франкла – вся его философия, все его находки как психолога-практика, концепты, как психологические, так и принадлежащие психоанализу, не могли бы возникнуть без определенного опыта. Эммануэль Левинас, оказавшийся не в лагерях уничтожения, а в лагерях для военнопленных, тем не менее, испытал огромное влияние и собственного опыта, и шока нового знания. И речь не только о личном опыте и индивидуальном знании, речь об опыте, вплавленном в культуру, изменившем его. Дело не в том, что Франкла не поняли бы в начале 20 века (хотя, конечно, не поняли бы) – такой мыслитель как Виктор Франкл не мог появиться в начале ХХ века. Понятно, что ни Мишель Фуко, ни Жан Бодрияр не могли бы появиться до сексуальной революции, а Зигмунд Фрейд, чьи идеи эту революцию во многом продуцировали, даже если бы и появился, не стал бы столь популярен, и не оказал бы соответствующего влияния на культуру до вхождения в поле всеобщего знания определенных естественнонаучных концепций о человеке. Эту цепочку, естественно, можно продолжать бесконечно. В этом смысле я ничем не отличаюсь от других. Я продукт своей эпохи. Времени определенных изменений и определенного предданного знания. Дело не в том, что в агонизирующем Советском Союзе был пустые полки магазинов – в те времена все же не приходилось голодать, – а в том, что это переживалось в культуре, в которой подразумевалась возможность тотального голода. Дело не во вспышках национальных конфликтов, а в том, что все они проходили на фоне возможности геноцида как таковой. Только в контексте своего времени я могу переосмысливать другие тексты и, отталкиваясь от них, строить свой собственный. Чужая мысль в данном контексте становится отправной точкой для развития собственной, а философские труды других авторов – питательной средой.
Так же эта книга
