appartient а l’homme de faire tout ce qui ne nuit pas aux droits d'autrui»-«Свобода состоит в возможности делать всё, что не наносит вреда правам другого». Для каждого конкретного человека провозглашение «Свободы» как естественного и неотъемлемого права человека расширяло до бесконечности возможности выбора образа своего «Я», возможности самореализации. «Братство» подчеркивало природное, сущностное родство всех людей и требовало относится к ним как к ближним. («Ne faites pas a autrui се que vous ne voudriez pas qu 'on vous fot; faites constamment aux autres le bien que vous voudriez en recevoir» – «He делай другим того, что не хотел бы получить сам; делай по отношению к другим такие благие поступки, какие хотел бы по отношению к себе»). Идея «Равенства» возвещала человеку, конечно, в случае признания единого Закона, раздвижение пределов его «Мы» – группы до невообразимых пределов («Tous les hommes sont égaux par nature et devant la loi…» – «Все люди равны по природе и перед законом»), из чего следует, что все имеют равный доступ ко всем должностям и занятиям согласно способностям, но без каких-либо иных различий».
Французской революции не удалось реализовать эти три составляющие счастья на земле, но идея не забылась, и разные режимы уже в XX веке пытались повторить этот опыт, каждый раз делая акцент на одной из составляющих утопического идеала. При этом сложилось представление о том, что государственный режим обязан предоставить ответы на базовые вопросы социума, что стало причиной единого европейского представления о социальной ответственности правящего режима. Это представление было эксплицитно выражено уже в статье 1 Конституции Франции от 24 июня 1793 г.: «Целью общества является общее счастье. Правительство установлено, чтобы обеспечить человеку пользование его естественными и неотъемлемыми правами».
Это приводило каждый раз к ксенофобическому устранению Другого: инородца, инакомыслящего как «недочеловека», «преступника» или «безумного». Формирование идентичности члена такого социума определялось ксенофобическим отторжением Другого, что накладывало отпечаток и на осознание себя индивидом в социуме такого типа. Другой был изгнан из него, и человек, который идентифицировал себя с Другим, автоматически становился изгоем, лишенный социальной идентичности. Но он зачастую жаждал встречи с подлинным Другим, искал подлинного «мы» в отличие от тех, кто идентифицировал себя с тоталитарным ксенофобическим «мы», с «нашими», отвергавшими Другого в своем сознании и боявшимися его. В этом смысле выбор иной идентичности не был эскапизмом по своему экзистенциально-личностному содержанию, хотя и выступал подобным ему по социальным последствиям.
Иначе обстоит дело с координатами самоидентификации современного человека, втянутого в систему потребительского, «анонимного» общества, для которого мир превратился в реальность виртуальную. Одной из предпосылок формирования социальной идентичности потребительского общества стал популизм тоталитарных режимов, приводивший их к власти в неустойчивых демократиях, что превратило сам популизм в требующий ответа вызов для современных демократий. Это означало, что в
