/p>
Люди сами не заметили, как посредством меня написали то, что вы прочитаете ниже…
Посвящаю моей любимой маме.
Кнут
Пролетают минуты, секунды, мгновенья…
Пролетарий? Иль Кнут, секущий столетья?
Что «Голодом» потчевал плод в чреве том,
Что том написало – увы! —
только в стол. П
ролетают минуты, секунды, столетья…
Пролетарий? Кнутом сечёт, дабы согреть. Я, Кнута наследник, счёл за почтенье
Круто на след стать, на те же мученья.
Пролетают минуты, секунды, века…
Пролетарий? Кричит: «Товарищ, вы там?
Сечёте под корень секвойю иль как?» – Секунду, я вою от «Голода»
Гамсуна. /Пролетарий во мне – о чудо! – распластанный/
Истории древо? Наследовать? – К чёрту!
Я
сам по себе, иначе – я мёртвый!
.
Почему я расточаю слова
Глядя в зеркало в течение дня, я обращаю внимание на своё поросшее кустарником угрюмое лицо – в этом колючем шиповнике в поисках плодов запуталась не одна райская птица, в конце концов улетевшая с окровавленными крыльями восвояси. Я гляжу на целый стог вьющихся волос – их так много, что я иногда невольно ассоциирую себя с Самсоном, боящимся вместе с ними потерять и свою силу. Я окидываю взором себя с ног до головы и не могу поверить, что эта хмурая туча всё ещё способна нести саму себя среди людей, не расточая капельки-слова.
Тяжёлым, как камень, чувствую я себя; нечто невысказанное, отягощающее моё существование бродит со мной за руку, а мне бы хотелось быть лёгким, освобождённым, парящим, одним словом, – кружевным облаком, плывущим по безмятежному небу. Кто из грозовой, полной слов-капель тучи превратился в еле уловимое, бесформенное, творческое облачко, тому доступно это чувство лёгкости, даруемое освобождением от собственных слов.
Пусть они бурными потоками бегут по крышам, остаются каплями на листиках и, конечно же, уходят и впитываются почвой. Осознание того, что в этой почве однажды буду покоиться и я, что в моей бороде-кустарнике запутаются земляные черви, а не райские птицы; что всё сырое, грязное, подземное совьёт гнездо на моей голове-одуванчике – всё это заставляет меня снова и снова коллекционировать слова-капельки, наполняться ими, чернеть, страдать от их тяжести, отбирать самые переливающиеся на солнце, а порой и совершать чудеса – отливать прохладные снежинки и, наконец, художественно орошать всё вокруг. Я пишу, чтобы стать хотя бы на мгновение счастливым; я пишу, чтобы перед лицом смерти утвердить естество Жизни.
Эстетический Герострат
На развалинах старого дома скапливается пылью эстетика декаданса, ушедшая эпоха досыпает в полуразрушенной кровати, а её умершие хозяева донашивают некогда новую, но теперь уже потрёпанную и покрывшуюся мхом обувь. Из окон тоскливо глядит продуваемое всеми ветрами одиночество, на чердаке шепчется ушедшее знание – это шелест страниц, которые прочитают теперь только земляные черви. В шкафу болтается, будто повешенная на рее времени, осуждённая им на смерть ветхая одежда, а в сердце художника жизни болтается тяжёлая надежда: когда-нибудь кто-нибудь вдохновится эстетикой смерти, чтобы на её руинах воздвигнуть эстетику жизни – картину, музыкальную композицию или, быть может, хотя бы четверостишие. Дождь обливает горькими слезами горящий дом и его поджигателя: в моё время вдохновляются эстетикой смерти, чтобы на её руинах воздвигнуть эстетику
смерти, – горящее, дымящееся, а вскоре втоптанное в землю абсолютное Ничто.
21, или Что я понял до 21 года
1.
2.
3.
4. Когда я прыгаю через пропасти стрелок на часах, когда я без труда преодолеваю их, властвую над ними; когда я запираю себя в их пространство, становясь их слугой; когда я волен расточать часы только на своё благополучие, тогда я испытываю чувство «свободы часов» – это моя формула управлять временем.
5. Стремящейся к росту да искоренит любыми способами самое высокое дерево под солнцем – первая заповедь всего становящегося.
6. Любовь да будет сожжена на аутодафе, если её костёр осветит путь к высшим целям.
7. Лучший гость – молчащий гость; но разве он существует? Оригинальность пришедшего в мой дом: сохранить тишину,
