всего было то, что эта моя смерть в снегах происходила не в диких Гималаях, не в Арктике, а всего лишь в километре от самого комфортабельного, самого обустроенного и самого лакшери-лакшери горнолыжного курорта на свете.
Сугроб надо мною рос. Я попытался воспользоваться телефоном, но телефон не ловил сеть. Попытался выкарабкаться из сугроба, но лыжи служили мне якорем, и всё никак не получалось их отстегнуть.
Тем временем совсем рядом, на расстоянии ружейного выстрела, вились причудливо по цветущим склонам мостовые, вымытые с мылом. Сверкали витрины бутиков. Фланировала респектабельная публика. Мужчины, одетые не теплее, чем в пиджак. Женщины, не нуждавшиеся в одежде теплее шали. А я лежал под сугробом, как Умка – белый медведь, и над моим носом от теплого еще дыхания протаивало в снегу окошко. Я, который накануне и сам фланировал по вымытым с мылом мостовым Санкт-Моритца.
Мы пошли с приятелем купить мне пиджак. Готовясь к горнолыжному отдыху, я как-то не подумал, что в отеле “Бадрутц” ресторан с мишленовскими звездами и что неплохо бы выходить к ужину в пиджаке.
Ходили из бутика в бутик, примеряли на меня одежду, болтали про всякие глупости, приятель придирчиво меня оглядывал, расстегивал мне пуговицы на обшлагах… А приказчицы, слыша, что мы разговариваем по-русски, позволяли себе обсуждать нас по-итальянски: “Guarda come sti finocchi son dolci! Sto vecchio che scieglie la giacca al suo moroso!”[1]
Наконец мне удалось отстегнуть лыжи. Я вылез из-под сугроба, но двигаться без лыж по глубокому снегу было почти невозможно. Пришлось выудить из сугроба и лыжи тоже. Кое-как мне удалось прицепить их обратно. И расстегнуть ботинки. Пережидая порывы ветра, я двинулся к станции, шагая на горных лыжах, как шагают на беговых. С моей скоростью идти до станции было не меньше суток. Каждые двадцать шагов ветер валил с ног и принимался растить надо мной сугроб.
Когда я упал в десятый раз или в двадцатый, вдруг показалось, что под сугробом моим тепло и спокойно. Я припомнил вдруг во всех подробностях вкусов и запахов, как накануне вечером мы ужинали местной достопримечательностью – пиццей с трюфелями. Причем тесто в этой пицце было не толще бумаги, а трюфелей, нарезанных прозрачными ломтиками, лежала на пицце целая благоуханная гора.
Заметаемый в сугроб, я лежал и чувствовал запах трюфелей почти физически. Еще мне виделся раклет, который готовили нам на закуску в беседке у входа в ресторан. На огромной раскаленной стальной доске, по которой расплавленный сыр стекал примерно с тою же скоростью, с какой я теперь спускался вниз по склону. Впрочем, я и не спускался больше. Упал, сбитый с ног очередным порывом ветра, и лежал под сугробом, явственно ощущая запах трюфелей, теплого сыра, крохотных картофелин, оттаявшей земли, апельсиновых духов соседки, лепестков миндаля, летевших над садом, и глициний, обвивших перголу…
Стоп! Встать! Подъем! Банзай! Джеронимо! Какие глицинии?! Какой миндаль?! На высоте Санкт-Моритца в апреле еще слишком рано
Какие эти голубые всё-таки трогательные! Как этот старичок выбирает пиджак для своего дружка! (ит.)
