если бы судьба сделала меня подругой вашей… не на всю жизнь, но хотя бы ненадолго, я… сделала бы из вас… – она содрогнулась плечами. – …Я заставила бы вас всею силою любви моей встать над землей – пророком!..
Он смутился: такой любви он еще не знал.
– И я сделала бы так, что каждое слово ваше звучало, как вот этот колокол над землей… – рдела она. – Но я знаю: этого не будет. И я благодарю вас, что вы хотя не лжете мне, как лжете другим… А теперь пойдемте… И умоляю вас: ни единого слова более… – Она на мгновение крепко, из всех сил сжала его руки, глубоко заглянула ему в глаза, а потом, бросив его руки, вздохнула и еще раз тихо повторила: – Пойдемте…
– Нет… – сказал он. – Я приду в другой раз… А теперь я вернусь…
– Да, пожалуй, так будет лучше… – согласилась она. – До свидания!
Он нежно поцеловал ее холодную руку и, потупившись, не оглядываясь, зашагал к дому. Колокола на Вороноче замолкли…
Он много раз садился за стол с намерением что-то написать. Попытался взять себя в руки, но ничего не выходило: работа не шла никак. Он и раньше знавал эти полосы творческой засухи, но никогда еще это не изводило его так, как теперь. Он знал, что бунт тут бесполезен, что все придет в свое время. Ему было прямо совестно: никогда еще не была его осень так бесплодна! И где взять денег? В надежде, что вдохновение вернется, что он свое наверстает, он упорно сидел в деревне…
Иногда он ездил в Псков играть в карты. Он доводил до икоты смешливого отца Иону своими веселыми богохульствами, жадно читал призывы своих легкомысленных приятелей из Москвы и Петербурга приехать к ним…
Он часто бывал в Тригорском. Анна тихо молчала. Были тихие зимние сумерки… На большом столе самовар тянул свою тоненькую песенку. Св. Антоний все корчился в муках при виде тех искушений, которые предлагались ему отвратительными чертями. Пушкин, гревшийся у печки, вдруг рассмеялся.
– Что вы это? – подняв на него от вязанья свои прелестные глаза, спросила Анна.
– Я подумал…
– Матушки мои! – по-деревенски всплеснув руками, воскликнула вдруг Зина, гадавшая у окна на картах. – Туз червей, три девятки и бубновый король – спор какой-то, досада от речей, обновы и – вот тут – трефовый антирес…
– Антирес… – с укором повторила мать. – На языке девичьей говорить тебе словно бы и не пристало… Ты и с бароном своим так изъясняешься?
– Но неужели, по-вашему, в картах можно сказать интерес?! – живо воскликнула Зина. – Фу!
– Нельзя коверкать язык…
– Я взываю к вам, Александр Сергеевич: можно ли сказать трефовый интерес?
– Да разумеется нельзя, очаровательница! – отозвался Пушкин. – У вас бездна вкуса…
– Перестаньте, пожалуйста, Пушкин! – недовольно сказала Прасковья Александровна. – Вы совсем ей голову свернете вашими вечными похвалами…
Конец
