прочный камень, но много и не надо. Она подтянулась, плашмя упала на горизонтальную поверхность и, как червяк, некрасиво, стала вползать, извиваясь.
Потом долго лежала, раскинув руки на холодном камне. А Бинх говорил негромко: «Давай, давай поднимайся! Смотри, как красиво!» И она стала подниматься, с кряхтением, со стонами. Руки и ноги дрожали от усталости и пережитого страха. Сердце колотилось. Под ногами раскинулась вся земля – в темно-зеленых волнах тайги, в светлых прогалинах, с прожилками рек и ручьев. Дальние синие хребты гор. К востоку, на склоне – жемчужные коробочки школьных зданий. А за хребтом – город Кузин, но его отсюда не видно. А вот школа как на ладони: общежития, учебные здания, стадион, а самый крупный корпус с ситалловой крышей – производственный. Там, под крышей, своя пищефабрика и цех «Электрона». Ли подняла запястье с коммом, отсняла всю картину в динамике и отдельных фото.
К западу вид был не так хорош – там начиналась запретка; в войну здесь были вроде ракетные шахты, по ним шарахнули термоядом. Новым зарядом, практически чистым. Радиации как таковой не осталось, но там, дальше – гигантская воронка, а отсюда видно выжженную черно-желтую пустыню с глянцевой поверхностью на сотни гектаров. Там до сих пор ничего не растет. Почва спеклась.
Бинх обнял девочку за плечи.
– Красиво, – сказала она, – но там – страшно.
– Здесь не так плохо, – ответил Бинх, – у вас много сохранилось. Здесь и в Сибири. В Корее много хуже. В Европе хуже. Как думаешь, до вечера вон тот перевал возьмем еще? Давай спускаться.
– Знаешь, что самое противное? Что гибнут люди вокруг – ладно. Это война, понятно. Что страшно – тоже… можно привыкнуть. А вот чего я никак понять не могу: почему их-то надо было убивать?
– Кого – их? Цзяофани?
– Они маоисты. Такие же простые крестьяне, как наши. Нормальные люди. У них руки такие все, в мозолях. Они же раньше тоже… может, досыта редко ели. Понимаешь? Я не знаю, почему так получается. Мы как-то в плен взяли троих. Я раньше дурак такой был, думал, это какие-то враги, буржуи. Предатели. А тут сидят нормальные люди, такие же, как мой отец, брат. Один молодой был. Люди как люди, свои же. Их расстреляли потом.
…Нет, ты не думай, это все правильно. Я потом об этом с комиссаром говорил, у нас девушка была комиссар, Чен ее звали. Так вот, она мне объяснила. СТК ведь всех принимает, и их бы приняли. Но для этих СТК – это социмпериализм, мы для них враги. У них самоуправление в деревнях, они против централизованного планирования. По их мнению, у нас власть не в руках трудящихся, а в руках партии. А у них будто партии нет, можно подумать.
– Это как анархи.
– Анархи или там троцкисты – они больше в Европе и Латинской Америке. А у нас – вот эти были. Это же они войну начали, понимаешь? Для них у нас этот… тоталитаризм. А они за народное самоуправление. На самом же деле при этом в деревнях у них все равно выделяются богатые. Это регресс, понимаешь? Возвращение к родоплеменному строю. А что крестьяне – ну
