не то вожделение, которое я уже испытало, будучи наблюдающим сознанием. Это вожделение «…направлено не на уничтожение предметной сущности в целом, а лишь на форму ее инобытия или на ее самостоятельность…» [7, 193]. Здесь я все еще не вышло из тисков отдельности себя от целого, и поэтому вся его жизнь направлена на получение удовольствия от этой жизни и наслаждения от удовлетворения вожделений: «…в него вселился дух земли, для которого имеет значение истинной действительности только то бытие, которое составляет действительность единичного сознания» [7, 193]. И многое в этой жизни ему удается: я насилует ближних, я приобретает собственность, я наслаждается, и чем ближе я пригибает себя к земле, чем подлее оно действует, тем больше ему удается. Но единичное я всегда единично, оно конечно, и конец неизбежно настигает его и воспринимается им как верх несправедливости – «он брал жизнь, но тем самым он, напротив, схватывал смерть. Этот переход его живого бытия в безжизненную необходимость кажется ему поэтому чем-то извращенным…» [7, 195]. Именно эта необходимость, мощь всеобщности, о которую разбивается индивидуальность, и есть то, что я искало на протяжении всей жизни. Мощь всеобщности – это и есть оно само, то есть Я. «Эта рефлексия сознания в себя – знание того, что необходимость – это оно само, – есть его новая форма» [7, 196].
Но и здесь, в смерти и преодолении ее, в знании себя как всеобщей необходимости, моральное становление я еще не завершено. Как единичное, я все еще полагает, что эта необходимость заключена в его единичности, что ему дан закон всеобщей благодати, и оно должно претворить этот закон, закон его сердца, в действительность, претворить, вопреки всему и вся. Ибо я убеждено, что оно в законе своего сердца познало необходимость сущего, действительность же не соответствует этому закону, и я искренне стремится пересоздать действительность в соответствии с этим законом. Закон, противостоящий закону сердца, есть закон действительности, и – по убеждению единичного я – «человечество, которое ему принадлежит, живет не в осчастливливающем единстве закона с сердцем, а в жестоком разладе и страдании…» [7, 197]. И я полагает, что ему дано осчастливить человечество. Высота задачи дает неимоверную силу. Мы видели эту силу в движении первичного наивного христианства, в движении приведения к покорности в исламе, в марксизме10, мы видели эту силу в фашизме, наконец, мы видим эту силу на ее излете в псевдоблагородных потугах либерализма под страхом уничтожения всех даровать «свободу и права» каждому. Закон сердца всегда пытается осчастливить человечество и всегда заканчивается насилием над человеком… Но тщетно. Закон сердца, какими бы высокими целями он ни питался, неизбежно разбивается вдребезги в столкновении с законом действительности. Познав результаты своего действия, я ужасается, я, «принадлежа двойной противоположной существенности, в себе самом противоречиво и потрясено до самой глубины…
Можно возразить, что в Китае эта сила процветает и по сей день. Но любой непредвзятый анализ показывает, что сегодняшний китайский марксизм – это возвращение к архаике, к истокам общественной нравственности в его исконно китайском обличии, даже в оболочке марксизма. Это один из ярких примеров того, как закон действительности пропитывает собою закон сердца.
