близки Европе. Становясь все более массовыми, эти интересы и ощущения и творили из СССР после-, не- и антисталинскую страну.
В послесталинском СССР тоже сложился «внутренний Запад» – из вызовов НТР, разрядки, глобализации, послевоенной гуманизации и социализации (в смысле: «больше социализма»). Он, конечно, был другим, чем в дореволюционной России: не «верхним» общественным слоем (подобно дворянству), а вестернизированной «прослойкой», осваивавшей западные потребительские стандарты и транслировавшей их (как желанную модель / образ жизни) «в массы». Общество-то уже было массовым. Но тема свободы – в иных, конечно, формах – была ведущей и для представителей этих страт.
Хотя «советский Запад» мыслил «освобождение» как торжество потребительской свободы и был гораздо менее просвещенным и неизмеримо более конформным, чем исторический предшественник37, его представители «работали» на открытие страны, ее синхронизацию с мировыми ритмами. То есть выполняли свою традиционную социальную роль. Вместе с тем искушали «системное большинство» призраком свободы и дарами «мира потребления» (материальными, интеллектуальными, культурными). Состоя с Западом в «холодной войне», страна все больше разворачивалась на Запад (по существу, идеальный «социализм будущего» приобрел в «реальном Западе» конкурента). Окончательно антиизоляционистские / западнические и в этом смысле антисоветские ориентации возобладали на «1/6 части земного шара» в перестроечные и 1990-е годы.
Итак, тип свободного человека не случаен и для нашего, по преимуществу несвободного общества. Он создан (как и многое у нас, «сверху» – властью) для контактов с внешним (а именно: западным) миром – чтобы осовременивать свой, русский. Поэтому его западничество (и вольнодумство или, по-русски, инакомыслие, и антисистемность) – не случайность или злой умысел, а результат истории, своеобразия русского развития. Именно он – субъект вестернизации / осовременивания русского мира. Эти социальные усилия сопрягались с общей позднесоветской тягой к либерализации и гуманизации, естественной для социальности любого типа. Она многократно проявляла себя в русской истории, поэтому столь же традиционна, как и тяготение к самодержавно-крепостническим порядкам. Хотя, надо признать, наше общество упорно сохраняет и сберегает себя именно как несвободное, видит себя несвободным (скажем, понимает власть только как насилие – то, что может подавлять, подчинять и т.п.).
Совершив очередной «побег» в несвободу, в начале 2010-х наше общество («большинство») неожиданно обнаружило в себе нечто инородное (ему – на этом историческом этапе – не соответствующее) – на Болотной. Это тоже реакция на перестроечное время, но реакция положительная. Болотная – бунт человека, осознавшего себя свободным, а общество, в котором он живет, несвободным; выступление по сути своей не антивластное (хотя оно и обрело форму политического протеста), а антисистемное: за свободу и западничество
