седьмицу. Так же сияло оружие и доспехи, реяли стяги, но в литавры не били, не было слышно и звуков труб.
Князь Владимирко, на ходу с раздражением срывая с себя шишак с меховым подшлемником и расстёгивая фибулу на алом плаще-корзне[139], бросился к себе в палату. Тотчас он вызвал к себе сына.
– Что стряслось, отче? – хмурясь, спросил Ярослав, видя, что отец гневен и бледен.
– А то, что ты был прав! – рявкнул Владимирко. – Зря я за сего Юрия держусь! Раззява он! Нет, ты подумай, какая сволочь!.. – Он неожиданно разразился проклятиями: – Олух! Болван! Пьяница!
– Успокойся, отец. Сказывай, что там у вас случилось?
Владимирко в бешенстве рванул ворот суконной вышитой узорами рубахи.
– Пошёл я, стало быть, на Киев, как уговаривались, и узнаю вдруг: Изяслав супротив меня со всей своей ратью идёт. Вопрошаю, где ж Юрий? Шлю гонцов, те возвращаются и передают: в Глухове тестюшко твой веселится. Вина тамо и меды рекой многоводной льются. Ну, я тут и не выдержал. Повернул рати обратно в Галич. Помысли, сын! Третий раз уже я из-за Юрья великий труд учинил и один токмо убыток понёс! Нет, более я за него воевать не хочу! Своё удерживать – да, стану! Ни пяди земли Изяславу не отдам! Но тесть твой отныне пускай другого себе помощника ищет!
– Что ж делать будем? – спросил Ярослав.
Он понимал, что Галичу грозит новая война с Киевом.
– Покуда сожидать придётся, и рати наготове держать. А там как Бог рассудит.
Владимирко устало откинулся на спинку лавки, крикнул челядинца, велел подать ола.
Крупными глотками отхлёбывал из оловянной кружки пенистое пиво, смотрел на молчавшего сына, вдруг сказал:
– А не дурак ты у меня! Вот токмо твёрдости тебе недостаёт. Но, надежду имею, с годами и то придёт. Даст Бог, оставлю тебе после себя владенья обширные, людьми и добрыми пашнями богатые. Так ты нажитое мной береги, помни: немало пота пролил я, собирал по крупицам Русь Червонную. Вот тебе мой наказ.
– Ты что, отец, помирать, что ли, собрался? – удивлённо вскинул взор на Владимирку сын. – Поживёшь ещё. Не старик, чай.
– Один Господь ведает, Ярославе, сколь кому лет на белом свете отмерено, – тяжко вздохнул галицкий владетель.
Ярослав смолчал. Нечего было ответить на отцовы слова. Видел только во взоре Владимирки, столь часто гневном, строгом, некую тоску. Отчего-то жалко стало Ярославу отца.
…На Руси было неспокойно. Снова двигались куда-то конные дружины, снова громыхали доспехи, снова звенело оружие.
Затаился Галич в тревожном ожидании. Как перед грозой: показались из-за окоёма уже чёрные тучи, и ждёшь, что вот-вот сверкнёт яркой вспышкой молния, разрезая стрелой небосвод, громыхнёт за нею вослед раскат и засвищет, пригибая к земле тонкие стволы дерев, разбойный злой ветер.
Время котор[140], время крамол, время нескончаемых кровопролитий! И когда же настанет ему конец!
Глава 17
Осень и зима после
Корзно – княжеский плащ, богато украшенный, был распространён на Руси до монголо-татарского нашествия, во 2-й половине XIII века вышел из употребления. Существовали лёгкие и тёплые корзна, подбитые мехом.
Котора – междоусобица, распря.
