лучезарных заседаниях, как бюро и партийные приёмы, дерьмо появляется нежданно-негаданно и перед самыми белыми штиблетами! А он в новом качестве в эти апартаменты приглашался впервые.
Полоскала душу ещё одна деталька. Погнали с треском знаменитого и бессменного Боронина. Старый за дверь, а уж новый у ворот. Не из местных, конечно, но и не из Рязани-Калуги, Вологды-Костромы, аж с самого отдела Центрального комитета КПСС! Правда, не ахти с какого, аппаратчик… кроме какой-то общественной академии, за спиной ничего, но успел прокрутиться и в Новороссийске, и в Краснодаре, к тому же воспитанник самого покойника Костика Черненко. Матроны в ожиданиях судачили не без грусти: в возрасте старичок, хоть и бодрится, очочки модные иностранные, личико подтянул, подчистил. Сплетен куча… Новый человек без них, что голый без фигового листа.
Но главное – из ЦК… Как заведено, по-ельцински, без чванства и низкопоклонства Первый враз стал единолично разъезжать по губернии. Маршрутов заранее не объявлял, никого с собой не брал, выезжал внезапно и падал, словно снег на голову. Естественно, не прошло и недели, как безо всяких заседаний бюро обкома полетели кресла из-под задниц десятка блудливых раззяв. «И поделом!» – всплеснул руками заждавшийся перемен плебс. Когда внезапно на голых рынках вдруг появились туши свежайшего мяса, народ, забывший его вкус и цвет, готов был носить Первого на руках. Окрылённые взбудораженные толпы, митингуя, приветствовали начинания нового лидера, плюя в спину прижимистым хозяйственникам. А те, владевшие матерным да с трудом родным, со страхом шептали в тёмных углах, только не крестясь, что-то неразборчивое, вроде: стат суа квиквэ диэс[2] – и молили, чтоб пронесло мимо. Крути головой, успевай собственную спрятать!
Для пущей популярности Первый повыгонял из здания обкома дежурных милиционеров. Вместо них у входных дверей кабинетов появились помощники, спрашивая: кто, куда, к кому, зачем. Люд всех мастей повалил к Белому дому за правдой-матушкой. Бесовские силы тут же завладели ситуацией, вооружившись именем Первого как девизом, открывавшим все двери. В моду вошли многочасовые приёмы-судилища, где перед «искателями справедливости» держали ответ мундироносцы разных служебных систем. Возле Белого дома разномастная братва устраивала катавасию и самостийные брёхи. До рассвета наряды милиции гоняли пьяниц, бродяг, шизиков и прочую шелупонь криминального пошиба. А с белым светом подгребали полоумные старики и старушки с плакатами на грудях и спинах от «Изыди, сатана», до «Взвейся, пламя». Ближе к полудню их теснили «деловые» при мятых штанах и ковбойках, с несвежими яркими галстуками до половины брюха, с дерматиновыми тощими портфелями и подсолнечной шелухой, пулемётной очередью сыпавшейся с губ. Все орали. Каждый про своё, родное. Милиция на свет не вылезала, размазываясь по стенам или вовсе прячась в подворотне.
Такая же баламутная канитель теперь наблюдалась и внутри здания, хотя бардака и шума было поменьше: приметные крепкие парни в одинаковых костюмах укорачивали блудливых. Но дым и гвалт
Ctat sua cuique dies (
