вид был причиной катастрофы. Она не считала себя ни дешевкой, ни убогой. По крайней мере, сама она не воспринимала себя товаром на аукционе. Она еще не сдалась, и если за ней оставалось последнее слово, то она желала, чтобы таковое имело смысл и значение. На какое-то мгновение, пристально вглядываясь в глаза своего отражения, она едва не потерялась в мыслях о том, как повернулось бы все, будь она мужчиной. Она бы обладала именем – драгоценным именем, которое ей так нравилось, – несмотря на ущерб, нанесенный ему отцом, оно еще чего-то стоило. Она любила отца тем нежнее, чем больше кровоточила его рана. Но что могла поделать девушка без денег?
Когда наконец появился отец, она, как обычно, мгновенно ощутила всю тщетность усилий добиться от него хоть какой-то определенности. Он написал ей, что болен, слишком болен, чтобы покидать комнату, что они должны немедленно встретиться; и если все это было лишь умыслом и игрой – должно быть, именно так, – он даже не потрудился придать обману облик правдоподобия. Он, безусловно, хотел увидеться с ней, какими бы извращенными причинами ни было вызвано его желание, – и она была готова к разговору; но теперь в неизменной свободе и непринужденности его манер она снова почувствовала прежнюю боль, ту боль, которую переживала ее мать, – любая встреча с ним пробуждала в ней эти воспоминания. С ним нельзя было поговорить достаточно коротко или формально, чтобы не испытать страдания, и это происходило каким-то невероятным образом помимо его желания – ему было бы выгодно не провоцировать подобное чувство, однако он не мог оставить без внимания малейшую ошибку и тем более допустить ее невозможность, и именно эта уверенность в собственной правоте придавала ему сил. Он мог бы ждать ее на диване в гостиной или лежа в постели, подчеркивая обстоятельства, в которых вынужден ее принимать. Она была довольна, что он избавил ее от подобной интимности, однако это напомнило ей, как мало доверия он заслуживал. Каждая встреча оборачивалась знакомой рутиной, он лгал непрестанно, словно карточный шулер, оперирующий засаленной колодой, он разыгрывал дипломатическое представление, вовлекая в него других и вынуждая подчиняться его правилам. Неловкость, неизбежно возникавшая в таких ситуациях, не была следствием очевидной, почти вызывающей лжи – скорее, она вытекала из отсутствия правды. Он действительно мог заболеть, но было бы удобнее знать об этом наверняка и избегать контакта, чтобы не задаваться вопросом, обман это или нет. Даже если бы он умер, Кейт не смогла бы по-настоящему поверить в его смерть.
Он не спустился из своей комнаты – она знала, что та расположена непосредственно над той, в которой они теперь находились; его просто не было дома, хотя если бы она решилась сказать об этом, он бы все отрицал и даже постарался представить это как доказательство своей беспомощности. Однако у нее уже не было сил и не осталось решимости; столкнувшись с ним лицом к лицу, она ощутила, как раздражение покидает ее, – весь облик
