уже хотя бы потому, что они пробуждали в нём распутное бесстыдство и сокровенную суть.
Волнение, ощущаемое в маленькой комнате, будоражило и то, что Браунинг, дразня его и овладевая им, срывал признания с его губ. «Тебе это нравится, да?» – спрашивал он. «Ты этого хочешь, да?» – и Гарри ни разу не заикнулся, отвечая – да! – и даже смеялся над доказательством своих признаний.
Над шкафом, переполненным выдвижными ящиками, висело зеркало точно под таким углом, чтобы отражать их, лежавших в кровати. Дома Гарри редко смотрел на себя ниже шеи, прежде чем полностью одеться и выйти из дома, и был сперва поражён ужасом, а потом зачарован, видя себя, такого бледного и в то же время пылающего от желания, на четвереньках перед красивым, покрытым волосами мужчиной.
Его неминуемо начали снедать муки ревности.
– Ты видишься с другими мужчинами? – спрашивал было он, а Браунинг неизменно улыбался, и целовал его, и отвечал примерно одно: ты никогда не узнаешь! – и это было хуже, чем любой прямой ответ. Возможно, неминуемо было и то, что экстаз, до которого Браунинг доводил Гарри, наконец побуждал его признаваться в любви.
Не глупи, отвечал Браунинг. Или: не нужно просить невозможного. Или: давай просто наслаждаться тем, что имеем. Или, хуже всего, с улыбкой, но безо всякой взаимности: я знаю.
Умом Гарри его не любил. Он знал, что шутки Браунинга жестоки, а суждения поверхностны. Он знал, что Браунинг, при всём понятном тщеславии, был полностью захвачен тем крошечным миром, где работал. И всё же, принеси ему Браунинг два билета на поезд до Парижа и скажи: давай уедем вместе туда, где сможем быть собой! – Гарри знал, что, ни секунды не раздумывая, оставил бы всё и всех, чтобы уехать с ним.
Если бы Браунинг отвечал взаимностью, был сентиментален или навязчив, Гарри, возможно, утратил бы к нему интерес, но суровость и власть над ним возымели противоположный эффект. У Гарри не было ни сувениров, ни подарков на память, только запах тела любимого, остававшийся под ногтями на несколько бесценных часов после каждой встречи. Переписка была, конечно, невозможна.
Но он всё же нашёл способ излить свои чувства на бумагу. Как-то днём, когда он пришёл, Браунинга не оказалось дома. Навеселе после сытного обеда с Винни, поехавшей с ним в город, чтобы отвезти заказчице платье, а потом отправленной на поезд под предлогом того, что он должен заглянуть к брокеру, Гарри вскоре устал валяться, полуобнажённый, на грязной кровати Браунинга и оставил в книжечке для автографов, лежавшей на прикроватном столике, весьма пикантное признание в любви. Когда Браунинг вернулся, он в порыве страсти забыл сказать ему об этом, но был твёрдо уверен, что любовник прочитает. Потом, когда ему приходилось ждать, он делал всё новые и новые записи в этой книжечке. Он старался сделать их как можно менее романтичными, чувствуя, что Браунингу это не понравится, и коротенькие излияния чувств были почти порнографичны, полны таких слов, какие он никогда не смог бы произнести даже в самые безумные
