(и даже математическую интуицию) как субъективные по самой своей сути. Они по-другому понимали угрозу со стороны субъективности, не так, как защитники механической объективности: теперь врагом была не своевольная самость, проецирующая на исследовательские данные свои ожидания и усовершенствования, а, скорее, самость приватная, запертая в мире собственного опыта, качественно отличающегося от опыта всех других самостей.
Само это убеждение, что большая часть ментальной жизни, особенно ощущения и воображение, является неизбежно приватной и индивидуализированной, было продуктом чрезвычайно успешной научно-исследовательской программы в области физиологии восприятия и экспериментальной психологии. Столкнувшись с результатами, демонстрирующими значительную вариативность всех сенсорных феноменов, некоторые ученые стали искать прибежище в структурах. Структуры, заявляли они, представляют собой постоянное ядро науки, инвариант, проходящий через всю историю и все культуры. Чем являются эти структуры – дифференциальными уравнениями, законами арифметики или логическими отношениями – было предметом дебатов. Но такие разные мыслители, как математик Анри Пуанкаре, логик Готлоб Фреге и философ Рудольф Карнап, были единодушны в том, что объективность должна иметь отношение к тому, что циркулирует всегда и везде между всеми человеческими существами и, конечно, всеми разумными существами, включая марсиан и прочих нелюдей. Ценой структурной объективности стало подавление индивидуальности, включая образность всех видов – от ощущения красного до геометрических интуиций. Эта аскетичная разновидность объективности все еще здравствует среди философов[100].
Но структурная объективность не нашла поддержки у создателей научных атласов. Как могли бы они обойтись без образов? Эти ученые-визуалы искали менее драконовские решения кризиса механической объективности. Их рассмотрению посвящена глава 6. Приблизительно на рубеже XIX – ХХ веков многие ученые начинают критиковать механически объективный образ: он слишком нагружен деталями, скомпрометирован артефактами, бесполезен в обучении. Взамен они предложили обратиться к тренированному суждению, которое не стеснялось бы улучшать образы или показания приборов, чтобы заострить внимание на какой-либо схеме или устранить артефакт. Эти уверенные в себе эксперты не являлись бывалыми натуралистами XVIII века – энтузиастами культа гения наблюдения. Не нужно было иметь экстраординарные способности внимания и памяти (усиленные продолжительным опытом), чтобы различать схемы. Обычная одаренность и несколько лет обучения могли каждого сделать экспертом. Эксперт не стремился усовершенствовать или идеализировать изображаемый объект; чтобы создать «интерпретированный» образ, достаточно было отделить сигнал от шума. Вместо обуздания сознающей воли, эксперты явным образом полагались на направлявшую их бессознательную интуицию. Вместо хвалебных
См., например: Robert Nozick,
