лицом. Глубокие морщины собрали кожу. Природный загар словно бы стал бледнее, и в бороздках, глубоких, как раны, в углах губ неожиданно матово белела кожа. Но старушка всё ещё была резва, в узеньких щёлочках глаз поблёскивал бодрый свет.
– Сдрасте, сдрасте, Матвей Семёнович. Однако, зачем старую забываешь Дарью? Сколько не был, а? Вспомни? Ганалчи жив был, чаще бегал. У-у-у! – погрозила в шутку высохшим кулачком.
– Виноват, виноват, мать. – Глохлов улыбался, обнимая старушку за плечи. – Да и не сыщешь тебя. Как олень по тайге бегаешь.
– Бегаю, бегаю, начальник. Белка бью, соболь. Нада! Макаров путик у меня. Стреляю. – Взяла из протянутой пачки папиросу, присела у кострища и, нашарив красный уголёк, прикурила, сладко щурясь всеми морщинками скуластого лица.
– Где охотиться думаете? – присаживаясь рядом, спросил Глохлов.
Дарья Фёдоровна, ломая в пальцах сушинки, поднимала опавшее пламя костра и не спешила с ответом. Снова большой бабочкой забился огонь, дым, пометавшись по кругу, ударил в лица, застилая слезою глаза. Стёпа принес и повесил над огнём чайник, а старая охотница всё ещё молчала, будто и не услышав вопроса. Глохлов тоже молчал, посасывая глубокими затяжками папиросу, ждал, когда заговорит старушка.
– На исбуска в Усть-Чайка побежим охотиса. Начальника, друга нашего, Алёша Николайча дождёмся. Стёпа Многояркова в Буньское отведёт, а мы на Балдыдяк Ганалчи побежим. Знаешь?
– Знаю.
– Прибегай, охотиться будем! Соболь есть, белка, однако.
– Да, вот ежли Иван Иванович отпустит, прибегу.
– Скажи, бабка Дарья звала. И его зови, Ваньку-то. Зови Большую голову, однако, соскучала о них…
И снова надолго замолчала. Глохлов вспомнил первую свою встречу с этой эвенкийской семьёй, первое дело, с которого тут, в районе, началась его оперативная и следственная работа. Было это сразу же после войны, в сорок шестом году. Демобилизовавшись, он уже больше года работал в милиции оперуполномоченным по Авлаканскому району. Один во всех лицах. Тогда не было ещё тут отделения. К начальству ездил за шестьсот километров. Один на весь этот глухой громадный район.
Прошла тогда тайгою первая послевоенная большая экспедиция. Народ забубенный, лихой, не остывший ещё с войны. В сёлах, где базировались, безобразничали, пили, шумели, дело доходило до драк и поножовщины. Всё лето мотался Глохлов от одной партии к другой, утихомиривал, составлял протоколы, грозился и наказывал. В Буньском и не бывал. Только вернётся с Окунайки, а уже сигналят с Торомы. А до Торомы триста вёрст тайгою и пятьсот рекой. Ни лодочных моторов, ни вертолётов, самолёты, и те «Як-12», летали в неделю раз, по трассе всего четыре посадочные площадки было.
Тогда-то вот у охотника Макара Владимировича Почогира – Ганалчи и ограбили лабаз. Событие это потрясло эвенков. Никогда не бравшие чужого, привыкшие только к доброй встрече с человеком в тайге, охотники были не столько возмущены случившимся – возмущение для эвенков в общем-то редкое чувство, – сколько напуганы.
Как
