будет сделано в лучшем виде. В нашем этнографическом кабинете их национальной одеждой семь сундуков набито. Всех оденем, как на всесоюзную выставку. Каждый будет передовиком производства.
– Да уж, – хохотнул замначдома. После камня, брошенного в него судьбой, и чудесного вмешательства скульптора сердце у Казорина пело птицей, выпущенной на волю из клетки. – Только ты их, того, почисти, перед тем как наряжать в праздничное. Не то со вшами замучаешься, сражавшись.
Глава 3
– Бу́дя, Киря! – Старший сержант Жабыко лёгкими тычками плеча пытался оттереть от оле́нихи ненасытного старшину Кирюхина. – Хорош сосать, всё уже ссосал, обсосёшься! Полвымени охоботил в одно рыло.
Жаркий лоб старшины Кирюхина в чёрных параллелях морщин нависал над выпученными глазами и лоснился от трудового пота. Глаза его говорили «хер вам!», губы нагловато причмокивали.
Вымя важенки было пепельно-розовое, она стояла, уже не дёргаясь, но скособоченный старшина Ведерников, не надеясь на её человеколюбие, удерживал олениху за ноги, чтобы та не саданула кого копытом.
Важенка была экспроприирована у ненцев. Телёнка, экспроприированного у матери, разделали в пищеблоке ещё с утра, следующей на очереди была мамаша. Но перед тем как её забить, ребята из дежурного отделения договорились с поваром Харитоном насчёт того, чтобы приговорённую подоить. Не пропадать же зазря продукту, ценному жирами и витаминами. Правда, Харитоша предупредил, чтобы не очень-то налегали на молоко, не то можно с непривычки и обдристаться. Но ведь русского служивого человека только помани надарма, так он обдрищется, а высосет всё до капли.
– Хватит жрать! – не выдержал теперь и Ведерников. – Давай сменяйся, а то отпущу копыто.
Наконец Кирюхин отник от вымени.
– Козье слаще, – сказал он, утёрши губы. – Мы в посёлке первача запивали козьим. Чтобы, значит, смягчить убойное действие самогона на организм. А смешней всего заедать горохом. Бьёт в голову и в сраку одновременно.
– Ишь знаток. – Ведерников усмехнулся. – Ты давай становись к хвосту. Пока начальство твой кулацкий организм на гауптвахту не посадило.
Следующий на очереди, Жабыко, стал примериваться губами к соску. Делал это он обстоятельно, как и положено потомку казаков, завоевавших для России Сибирь. Сначала рукавом гимнастёрки убрал с соска следы кирюхинских губ, – может, тот ковырялся в заднице, а после с пальца языком слизывал. С них, с деревни, станется, с говноедов. Потом больно куснул сосок, чтобы, значит, соображала, падла, кто здесь волк, а кто здесь овечка, сказал «не бздэ» и пошёл работать, выжимая из обвисшего вымени драгоценное его содержимое. Кадык Жабыко ходил как поршень над тесным воротом сержантовой гимнастёрки, густые струйки белой молочной жидкости медленно стекали под воротник, но старшего сержанта Жабыко это не раздражало.
Зато это раздражало Телячелова. Вместо важной работы мыслью он был вынужден глазеть сквозь
