style="font-size:15px;"> – Кажись, в самом деле кто-то пожаловал.
Встав из-за стола, Стратоныч, сильно покачиваясь, подошел к окну с промерзшими стеклами:
– Не видать ни черта. Дарья!
– Чего надо? – спросила Дарья, выйдя из другой горницы.
– Ступай за ворота и погляди, кого черти принесли не вовремя.
Дарья вышла в сени, но через минуту вернулась в избу, широко распахнула дверь с поклонами и засыпала скороговоркой:
– Милости просим, матушка-барыня. Ниже клони голову. Дверь у нас низко прорублена.
В избу вошла и выпрямилась высокая, статная женщина, и все узнали Василису Мокеевну Карнаухову.
– Затворяй дверь, молодуха, не студи избу, – сказала Карнаухова и, прищурившись, осмотрела стоящих перед ней мужиков.
Ее усталое лицо в морщинах. В колючих глазах властная суровость. Нос с горбинкой. Одета в бархатную ротонду на собольем меху. На голове капор из лисьего меха. На руках меховые варежки. В левой руке посох черного дерева, до половины окованный золотом с вставками из самоцветов. Карнаухова сняла варежку с правой руки, перекрестилась на иконы и, не увидев огонька в лампадке, насупилась:
– Без огня перед образами живешь, Стратоныч?
Дарья, закланявшись, виновато сказала:
– Погасла лампадка. Сама утрось возжигала. Масло у нас ноне не больно доброе.
Все еще стоя у порога, Карнаухова не сводила глаз с мужиков.
– Христос вам навстречу, знакомцы. Онемели от нежданной встречи со мной?
Стратоныч растерянно подошел к ней и ткнулся губами в ее руку.
– Милости прошу, Василиса Мокеевна. В эдакую погоду не бережешь себя. Стужа, метель, ветер. А ты на тройке. Да разве можно?
– Не печалься. Поживу еще на белом свете.
– Может, чайку откушаете с пути? Гостья для меня во всякую пору желанная.
Карнаухова не спускала глаз с Тихона, и ее взгляд подобрел.
– Вот где, Петрович, нынче берложишь? Сыскала тебя. Давненько мне глаз не казал.
– Не люблю, Василиса Мокеевна, по пустякам своей особой людей тревожить.
– За поданную с осени весть говорю тебе спасибо. С поклоном благодарю тебя.
– Как здравствуешь, матушка?
– Об этом, по правде сказать, сама ладом не знаю. Умаялась в столицах, а домой подалась, так вовсе кости в себе перемешала.
Карнаухова перевела взгляд на Тихвинцева и улыбнулась:
– Да неужли это ты, Гриша Одуванчик?
– Он самый, матушка.
– Эх, мужичок, мужичок, а еще вятского роду. Облез вовсе, как баран по весне. Голову будто кипятком ошпарили.
– Облысел малость.
– Какое малость! Начисто лысый. Жив, стало быть? Прыгаешь?
– Живой. Только прыгать вроде отпрыгался.
– Рада с вами встретиться. Домой катила отлеживаться, да и решила по пути к Стратонычу наведаться.
– Осчастливила
