с душой:
– Уж слышала, отец… Да зрит Господь! Мучителям воздастся!.. Скажи-ка мне, к добру ли к худу ты приснился?
– Я не приснился, а пришел. Из Пустозерской ссылки!
– Ужели государь вернул?
– Отай[1] бежал и по своей охоте! Все более лесами, без дорог. Тонул, чуть токмо не замерз, зверями дикими едва не съеден был. К разбойникам попал и чудом токмо спасся. Духовник мой, блаженный Епифаний, остался в срубе. Горюю я о нем, молюсь, дабы свершилось чудо. Сему святому старцу отсекли язык и два перста…
– Ох, Матерь Пресвятая! Чего во имя сии муки? И страсти лютые?
– Сие ли муки, дочь? Все страсти впереди, крепись, страдалица. Мне было откровенье. Россия на краю стоит, разверзлась бездна! Да ты сама позри! Где видано, чтоб в государстве православном отай молились, по пещерам, как первые наследники Христа? Сие в Святой Руси?! Суть, в Третьем Риме, при государе православном?!.. Иль имя ему – Ирод? Навуходоносор?
– Молва идет – тишайший…
– Мне жаль царя. Так грех велик, что лучше б не умирать ему. Не будет вечной жизни ни в этом мире и не в том… Погубит Третий Рим!
– Да Бог с ним, с Римом. Хоть нас бы не сгубил…
– Безмудрая овца! – застрожился духовник. – А ведаешь ли ты, что есть суть Третий Рим?
– Я слышала, красот необычайных сей град и государство. Когда читаю в книгах, бывало, мыслю – вот бы позреть!..
– В свое окно позри! После паденья Византии Москва суть Третий Рим!
Она смутилась ненадолго.
– Добро, коль так. Должно, ты лучше знаешь, чем я… Весьма прелюбопытно узнать бы вот, зачем ко мне явился? Сижу, гадаю… Кормилица все сны мне толковала, а ныне нет Агнеи и некому утешить… На что ты мне приснился? Ну, ежели в образе твоем и в самом деле сатана пришел? Чтоб искусить?.. Кормилица моя б узрела и распознала сразу, а я не вижу, должно, душа слепа.
– Да как ты смеешь?! – ахнул Аввакум. – Подозревать меня?.. Ума куриного, а спеси и гордыни!.. Старуха темная б узрела! Да ты и впрямь слепа и растеряла ум! Отверзни очи: се есть я!
– Что есть во мне – все от тебя: вериги, разум, крепость веры, – покорно молвила она. – Агнея лишь вскормила млеком и взрастила плоть. Она не книжница, однако же мудра и с ведома. Поставить рядом – вот бы потягались… Далече ныне все, все бросили меня: Агнея в Кострому ушла, тебя услали в Пустозерск… Добро, хоть дух твой иногда приносит с дымом. И коли принесло, что тут ворчать на дочь? Сердечною беседой бы потешил…
Он стал послушным и блаженным.
– И впрямь! Ты уж прости меня. К царю бежал, замыслил упредить и слово ему крикнуть, а прокричал тебе… Уж не сердись, а лучше расскажи, как сын твой, Глебович Иван?
– Помалу подрастает…
– Который год ему?
– Тринадцатый пошел…
– Да, мал еще, чтоб оженить… А часто ль в сенях, при дворе бываешь? Зовут иль не пускают?
– Зовут, да что мне сени? Как Марфа примерла, там суета.
Отай – тайно.
