небо изуродовано буйной жизнью Вены, горящей синим пламенем. Кругом суета, фальшь, толпы, лицемерие, фарс, гонор, – одним словом, ненавистный мне город. Представь, Элиза, какое это вопиющее недоразумение – жить и не видеть звёзд.
Возвращающиеся домой после кутежа юноши неразборчиво затянули пошлую песню, а опустошённая бутыль, перелетев через голову раздосадованного Людвига, плюхнулась в озеро, размыв и без того невзрачные контуры звёздочек, исчезающих в лучах утренней зари.
– Что тебе далёкие звёзды, Людвиг, когда рядом с тобой ежесекундно угасает и проваливается в себя любящая звезда? – отчаянно вопрошала Элиза.
– Что мне до дальних и ближних, Элиза, когда я за всё время так и не обрёл своей звезды! Я не вижу звёзд, но разве стоит это понимать буквально?
– У тебя есть всё, Людвиг, однако ты, повинуясь необъяснимому закону, постоянно разрушаешь свою жизнь, дабы вновь и вновь восседать на троне неприятностей, горя и бед, черпая из своей абсолютной власти золото нот, рассыпающихся по нотному стану. О да, люди, эти рабы звука, ждут твоей щедрой дарящей десницы, сыплющей фа-соль в их разинутые голодные рты, напоминающие огромные трещины после землетрясения, но я, раба твоей любви, жду совершенно иного…
Струны музыкальной души Людвига вздрогнули от лёгкого и изящного прикосновения ученицы, всегда виртуозно исполнявшей сложнейшие сочинения композитора, а теперь сыгравшей туш – короткое инструментальное произведение – из торжественных слов, летящих в пропасть Людвига на белоснежных крыльях всеохватывающего чувства.
– Как не дано черепахе познать радость и упоительный восторг лобзания облаков и созерцание земного покрывала, сшитого из разноцветных лоскутков, так и мне не суждено узнать, что же именно скрывается за фаворитом всех дам – любовью, – произнёс Людвиг, взвешивая каждое слово и смотря потерянным взором куда-то вдаль, на покрытые вуалью тумана просыпающиеся поля.
– Ты лжец! – громко воскликнула Элиза. – Кто, если не ты, тогда умеет любить? Человек, которому позволено срезать цветы и сочинять каденцию для мелодии их жизненного движения. Человек, запечатлевающий, ловящий эфемерное мгновение, будто бабочку в сачок. Человек, делающий композицию из мёртвого, воскрешающий его, превращающий в «живые цветы» – икебану. И ты, творец, сравниваешь себя с ползающей черепахой?
– Я совершенно искренен с тобой. Как бы хотел я, чтобы любовь, как хищная птица, поднимающая ввысь черепаху, возвысила и меня! И пусть это всего жалкий миг, после которого я полечу вниз и разобьюсь о твердь, став жертвой любви-хищницы, но я всем своим сердцем желаю его испытать!
Элиза вслушивалась в бездну сладких речей Людвига, но не доверяла им: интуиция подсказывала, что музыкант – это неутомимый сочинитель, беспощадно затапливающий гармонией звуков не только инструменты, но и всю жизнь вокруг себя.
– К чему ты мучаешься? – тихо прошептала Элиза и отвернулась. – Ты можешь
