дров. В ложнице не продохнуть, а он и там мёрзнет. В гриднице сидит в лисьей шубе, в собольей шапке. С бояр и дружины пот ручьями льёт, а он мёрзнет. И чего добивался всю жизнь? Чего жаждал? Этого ли холода?!
Сызмальства был слаб здоровьем второй сын Мономаха. Хворал часто, подолгу лежал в постелях. Поздно посему взят из материнских покоев на княжеские постеги – о двенадцати лет, когда за иных княжичей уже и сватают жён. Лишние годы под крылом материнским не шибко обогатили здоровьем княжича, но зело – учением. Мальчик рано освоил науку письма, пристрастился к чтению. К девяти летам, кажись, все богословские книги знал чуть ли не наизусть и все церковные уставы. Но молитвенником не стал. Всей тщедушной плотью тянулся к миру, посему и книги богословские заместились мирскими. Многоумен слабенький телом мальчик, но сего никому не показывал, не являл раннюю мудрость ни тогда, ни после и ни теперь. К хворости его привыкли в семье, даже мать. Считали – не жилец. А оно вон как получилось: братья, кто моложе его, померли, окромя Юрия. Семьдесят пятый годок разменял Вячеслав! Так долго на Руси князья не живут! А был ли он князем? Был! И смоленским, и туровским, и переяславским, в Вышгороде сидел на уделе, в Перемышле… Жил для людей, во благо им, тихий, сговорчивый, но вечно гонимый. Рассудительный и умный зело, таких князей на Руси не любят…
Зима шла к концу, и тихо было по всей Руси. Близняки и бояре убеждали Вячеслава: тишь на Руси – благодаря его великому княжению. Он, старейший в мудрости своей, – всем пример и укор всем на каждую котору, на каждый раздор. Но он-то знал, врут льстивые. Такое затишье в мире божьем бывает только перед страшной бурей, а на Русской земле – перед кровопролитием великим. Не хотел Вячеслав кровопролития, всей душой не хотел. Но что стоит одно только хотение, одна только тихая душа против копийного скрежета, против урагана стрел и блеска боевых топоров?! Может ли душа миротворца умирить смятенные души грешных?! Понимал – не может. И было холодно ему уже не в душно натопленной ложнице, не в тёплой надышливой гриднице, не в Ярославовых палатах, но в самом себе было холодно. Много, ох как много знал князь и ведал, как был научен всем наукам, как хотел всю свою разумную жизнь примером для других сделать, потому и желал стола киевского, чтобы сказать людям всё, о чём знал, что предвидел, о чём мог предостеречь не токмо братию, но и всю землю Русскую, и тем осчастливить всех. И вот при великом княжении он – говори, наставляй на добро Русь! Но замерзает слово на устах. Мёрзнет, замерзает и сам Вячеслав Владимирович!
Не единым словом жив человек, но делом и словом, словом и делом! Когда не в руках великого князя дело, тогда и самое верное, самое мудрое слово не поможет!..
И словно бы расслышав тяжкие раздумья Вячеслава Владимировича, первейший из бояр, Улеб, сказал сокровенное:
– Позови, великий князь, в Киев Изяслава Мстиславича, будет тебе сыном. Седин твоих для, старшинства твоего мудрого для, ради твоего великокняжеского дела зови в Киев
