продолжила тему насчет мужа: – Он уехал за границу. В Израиль. Он там, я тут, он ест киви и авокадо, я – мандарины из солнечного Сочи. У каждого – свое. Иногда мы переписываемся: он присылает мне листок бумаги с нарисованной на нем комбинацией из трех пальцев, я ему три слова на «верже»: «Люблю, целую, жду!».
– Роскошная семейная жизнь!
Над камином висело несколько гипсовых слепков рук – были руки могучие, с оплющенными пальцами, рабочие, были изящные, почти немощные – скрипачей, кукловодов либо поэтов.
– Что за коллекция? – поинтересовался Шатков. – Тоже от мужа осталась?
– Нет, это моя, – сказала Нэлка, – это я старалась. Делала слепки с приметных рук, а Лева помогал. Потом я стала делать эти слепки сама, без помощи, и (Лев в это поверить не мог) лучше его, – в Нэлкином голосе прозвучала какая-то звонкая девчоночья гордость, совсем не совмещающаяся с ее обликом и тем более – с нынешним родом занятий.
«Вот это, кстати, и делает человека человеком», – отметил Шатков, сел в кресло, стоящее перед столиком, сумку кинул под ноги.
– Кошелек держишь рядом с собой, не выпускаешь из рук? – Нэлка серебристо, будто русалка, засмеялась, она и сама походила на утомленную морскую русалку, выбравшуюся на берег для людских услад, кивнула одобрительно: – Правильно делаешь!
– Привычка, – отозвался Шатков и подумал: «Сюжет развивается слишком медленно. Но вскоре он покатится, покатится, загромыхает колесами на стыках – вскоре еще появятся действующие лица. Для начала – эти двое. А потом будут еще».
– Душ принимать будешь? – спросила Нэлка.
– Буду.
Он расстегнул куртку, бросил на пол, расстегнул рубашку. Нэлка произнесла удовлетворенно:
– Ого!
– Для кого «ого», а кому способ зарабатывать себе на жизнь.
Нэлка не выдержала, рассмеялась. Тихо, расслабляюще.
– У нас в институте ходила присказка про мальчиков в длинных пиджаках. Мы, девчонки, не любили длинные пиджаки. Спрашивается, почему? А когда танцуешь с мальчиком, он прижимается к тебе, что-то шепчет, но ты совсем не знаешь, любит он тебя или нет? Стоит у него или не стоит? Все прикрывает длинный пиджак, – Нэлка произносила вещи пошлые, затертые, но это не звучало у нее пошло.
Шатков вытащил из сумки свежую рубашку, сбросил с себя трусы и, прикрывшись ладонью, как фиговым листком, прошел в ванную. Он действовал нарочито грубо, открыто – стилю, который он избрал в кафе, нельзя было изменять.
Быстро принял душ, сменил рубашку, вернулся в комнату. На его месте в кресле сидела Лариса, равнодушно рассматривала ногти. Джинсовая куртка Шаткова нетронутой лежала на сумке – как бросил он ее на сумку, так она там и лежала, рисунок складок не изменился. Нэлка гремела посудой на кухне – что-то готовила. Кажется, кофе. Точно, кофе – из кухни едва уловимо тянуло вкусным знакомым запахом.
– Ты какой институт окончила? – выкрикнул Шатков.
– Педагогический.
