спать, я тут сам…
– Хорошо.
Вернувшись, я находил ее спящей, свернувшись калачиком на узкой кушетке, прямо у входной двери. Рядом, на этюднике – клубника и плитка шоколада.
Я брал ее на руки и нес в постель.
– А шоколад-то зачем?
– Чтобы грустно не было.
– А клубника?
Улыбается…
– Клубника для запаха.
– А почему у двери, тоже, чтобы грустно не было?
– Нет… – смотрит.
– А почему?
– Чтобы, как собака хозяина…
– Ох, Нюша… Нюша… ты…
И никогда ни одного вопроса. Ничего.
Так не бывает.
А летом мы снова уехали в Крым.
Я не хотел брать с собой этюдник и краски. Потому что не хотел писать. В том числе и ее, Аню. А может быть, ее прежде всего… Наверное, просто боялся, что если еще раз…
Она меня, конечно, уговорила. И даже тащила на себе здоровый, тяжелый, полный кистей и тюбиков с красками, этюдник до самого вокзала.
Я не мог ее рисовать, я не мог ее подчинить. Она никогда не спорила, покорялась во всем, глядя на меня снизу вверх или, наоборот, сверху вниз преданными, только что не собачьими глазами, и всегда все выходило по ее. Я это видел, понимал и ничего не мог поделать. Она была сильней. Я был ей не нужен. Она светилась – сама…
А сад нас помнил. Мы навещали его раз в два-три дня, уносили с собой яблоки и этот дурманящий плодовый запах…
Дней через пять после приезда, ночью, пришла гроза. По крыше и стенам дома застучали капли, потом начался настоящий ливень. Мы проснулись. Аня встала, чтобы прикрыть окно, и в этот момент совсем близко сверкнула молния, на долю секунды осветившая все. Впервые за долгое время я увидел ее снова. Снова и заново, другую Ню, Ню-незнакомку. Она вернулась ко мне в постель, прижалась и спросила:
– А теперь ты будешь меня рисовать, скажи?
– Может быть. Завтра…
– У тебя получится, все получится, вот увидишь.
– Откуда ты знаешь?
– Ты смотришь на меня по-другому. И видишь по-другому. Я и есть другая. Попробуй, ну…
И я пробовал ее всю оставшуюся ночь – до утра…
Я снова начал рисовать ее, практически постоянно. Везде. Дома, в саду, где-то еще… Словно не мог напиться – ею, собой, светом, который вернулся. И в каждом наброске, в каждом эскизе, в каждом этюде Ню была действительно другая – моя…
…Потом еще три недели я писал ее портрет. Привез из города станок, холст, и она позировала мне до изнеможения – ее и моего. Практически я построил ту же композицию, которую увидел тогда, в саду, в самый первый раз.
Только смотрела она теперь с портрета прямо в глаза. И – румяное, спелое яблоко в протянутой руке… «Яблоко Ню»…
… – Как ты не понимаешь, мы же не можем провести всю жизнь в этой развалюхе! И на что? Денег хватит максимум еще на неделю-полторы. А что потом? На базаре яблоками торговать?
– А почему ты не можешь работать здесь?
– А что я буду здесь делать? В городе у меня мастерская,
