левее, где щерилось разбитым стеклом, изгвазданное пулями, подвальное окно. Грохот получился что надо: почти треть стены обвалилась, напитав и без того задымленный воздух новым пылевым цунами.
Немного выждав, разведчики сделали бросок вперёд, на всякий случай приготовив ещё по гранате, как вдруг, из дымового облака материализовало паренька лет 14-15-ти в форме «гитлерюгенда», держащегося обеими руками за уши, из которых сочилась кровь. Он крутился на месте как бесноватый, оглохнув и ослепнув от боли в прямом и переносном смысле. Наконец, упав на колени, и всё также зажимая уши руками, он дико завыл как попавший в капкан волчонок.
– Ауфвидерзейн, подлюка…
Навидавшегося всякого за войну сержанта, почти ежедневно терявшего фронтовых друзей и оставившего под оккупацией родителей, милосердие давно зачислило в «безнадёжные». Трофейный «шмайсер», равнодушно наполнив дуло смертельной слюной, готовился выплюнуть её металлические брызги на юного, но ненавистного с июня 41-го врага. Механизму было всё равно, немец не немец, он и был создан только для одной единственной цели – убивать. Но так уж устроен этот свет, что миг останавливает миг, а смерть, уже пресыщенная и оттого ленивая, вдруг спотыкается и уступает эстафету давней своей сопернице – жизни. Сейчас, этим мигом оказалась та самая, замотанная в платок, фрау, несчастная в своём исступлённом горе, размытом потерями и крахом её мира, казавшегося таким незыблемым. Презирая, а может и не замечая смертельного голода «шмайсера», она бросилась к подростку в форме «гитлерюгенда» и, закрыв его своим телом, начала жалобно кричать и умолять о чём-то. И палец Силантьева ослабил давление, понемногу отпуская курок.
– Чего она? Вместе с ним помереть хочет? – хмуро удивился Попов.
– Да вроде сын это её, товарищ старший лейтенант, – так же хмуро перетолмачил сержант, – просит не убивать. Говорит – последний из трёх сыновей остался. А мужа еще в 40-вом потеряла, во Франции. Что делать будем? Может, сдадим его «особистам»?
– Угу, – иронично выгнулась начальственная бровь, – тогда ему точно стенка… Ладно. Скажи ей – пусть забирает своего вояку. Прощаем в честь победы. Только если он ещё повоевать захочет – тогда ему уже ни чёрт, ни дьявол не помогут! Шлёпнем – и все разговоры. Переводи!
Выслушав отличный, на настоящем «хох-дойче» перевод сержанта, немка, рыдая, подбитой птицей метнулась навстречу победителям и цепким кольцом обхватила пыльные, грязные, утратившие всякий лоск сапоги лейтенанта, то ли молясь им, то ли целуя. Жалкая, с безумными глазами, она лопотала и лопотала, доказывая этим страшным русским, а может быть Богу, как она благодарна, как она понимает их жертву, как она просит небо о том, что бы их добро вернулось им вдесятеро, стократно, тысячекратно.
Всё это случилось так стремительно, что поначалу оцепенев, а потом, отшатнувшись, мягко выдирая многострадальные сапоги из её пальцев, Попов почти в панике прокричал:
– Гражданочка,
