Оставив его нетронутым, я спрашиваю у прислужника кофе, если он хорош.
– Кофе отменный; сам вчера варил его.
– Вчера? Такого мне не нужно.
– Но молоко в нем как нельзя лучше.
– Молоко? Молока я вовсе не пью. Сделайте мне теперь же чашку кофе на воде.
– На воде мы готовим только после обеда. Не угодно ли баварского питья[76]? Не угодно ли графин оржату[77]?
– Да, оржату.
Напиток сей нашел я отменным и решил завтракать им всегда. Спрашиваю у прислужника, не случилось ли чего нового, и он отвечает, что супруга дофина разрешилась от бремени принцем; некий аббат возражает, что тот, верно, спятил – она разрешилась принцессою; тут подходит третий со словами:
– Я нынче же из Версаля, и супруга дофина не разрешилась пока ни принцем, ни принцессою.
Он сказал, что, как ему кажется, я иностранец; я отвечаю, что я итальянец и прибыл накануне. Тогда он заводит со мною разговор про двор, про город, про спектакли и берется повсюду меня представить; я благодарю и удаляюсь в сопровождении аббата, каковой называет мне имена всех гуляющих девиц. Ему встречается какой-то приказный, они обнимаются, и аббат представляет его мне как знатока итальянской литературы; я говорю с ним по-итальянски, он остроумно отвечает, я смеюсь стилю его и объясняю причину: он говорил точь-в-точь в стиле Боккаччо. Замечание мое приходится ему по вкусу, но я убеждаю его, что хотя язык у этого древнего автора совершенен, говорить так не следует. Менее нежели в четверть часа открываем мы друг в друге общие склонности и завязывается меж нами дружба. Он поэт, и я поэт, его влечет итальянская литература, меня – французская: мы сказываем друг другу адреса наши и обещаем обменяться визитами.
В углу сада вижу я плотную толпу мужчин и женщин, глядящих вверх, и спрашиваю нового своего друга, что там такого удивительного. Он отвечает, что все эти люди со своими часами в руках внимательно следят за солнечными часами в ожидании, когда тень от стрелки укажет полдень: они хотят сверить свои часы.
– Что ж, разве нет нигде больше солнечных часов?
– Они есть повсюду, но знамениты лишь часы Пале-Рояля.
Тут я не мог удержаться от смеха.
– Отчего вы смеетесь?
– Оттого что все солнечные часы показывают повсюду одно и то же; вот вам чистейшей воды ротозейство.
Немного подумав, он засмеялся и сам, а после велел мне смелей критиковать добрых парижан. Мы выходим из Пале-Рояля через главные ворота, и я вижу справа множество народу, толпящегося перед лавкой, на вывеске которой нарисована была Циветта.
– Что здесь такое?
– Вы и теперь станете смеяться. Все эти люди ждут, чтобы купить табаку.
– Разве табак продают в одной этой лавке?
– Продают его повсюду; но вот уже три недели, как все желают наполнить табакерки единственно табаком от Циветты.
– Разве он лучше других?
– Вовсе нет;
