темноте – вернее, в тусклом предрассветном сумраке, – отдаваясь течению порождаемых музыкой мыслей.
Ну и глупейший был вечер!
Глупейший вечер.
Мистер Парэм вдруг понял, сколько им упущено счастливых возможностей, как безрассудно он гнался за развлечениями, как недоставало ему целеустремленности и самообладания.
Эта самая Гэби Грёз – да она смеялась над ним! Во всяком случае, она вполне могла над ним смеяться. Может быть, и смеялась?
Джаз-банд, не смолкавший в черепе, напомнил ему сэра Басси – вот он стоит одинокий и беззащитный и покачивает головой в такт субтропическому буйству звуков. В ту минуту он словно бы приуныл и казался рассеянным. И, конечно, совсем не трудно было бы поймать его на этом настроении, поймать – и уже не выпускать. Следовало подойти и негромко, но внятно сказать что-нибудь многозначительное.
– Vanitas vanitatum, – мог бы, например, сказать мистер Парэм, и, поскольку никогда не знаешь, где границы первобытному невежеству этих выскочек, надо было бы сразу же тактично перевести: «Суета сует».
А почему суета? Потому что у вас, дорогой сэр, нет прошлого. Потому что вы утратили связь с прошлым. А у кого нет прошлого, у того нет и будущего. И постепенно можно было бы перейти к тому, что человек должен смотреть вперед, в будущее – и к влиятельному еженедельнику.
Но вместо того, чтобы высказать это напрямик, откровенно и ясно, самому сэру Басси, он слонялся из угла в угол и говорил об этом Гэби Грёз, леди Гласглейд, всяким старичкам и вообще кому попало, без разбору.
– Я не привык действовать, – горько пожаловался мистер Парэм Господу Богу. – Мне не хватает решительности. Я всякий раз упускаю счастливый случай.
Некоторое время он лежал и размышлял о том, что всем ученым и мыслителям пошло бы на пользу, если бы хоть раз в день они были вынуждены предпринять тот или иной решительный шаг. От этого у них окрепла и закалилась бы воля. Но что потом?.. Вдруг, обучившись действовать, они разучились бы критически мыслить? А если от этого огрубеет, притупится ум?
Немного погодя он уже вновь мысленно спорил с сэром Басси.
– По-вашему, жизнь – удовольствие, – говорил он. – Но это не так. Жизнь – ничто. Меньше, чем ничто. Ржавчина.
Ржавчина. Самое подходящее слово. Наш век – век ржавчины. Если вам нужны параллели, читайте Петрония. Тогда Рим еще держал в кулаке весь мир. Но это тоже был век ржавчины. Куда ни глянь, все спешат от одного беспутного наслаждения к другому. Старинные обычаи заброшены в погоне за новизной. Взять хотя бы эти смехотворные шапчонки, которые пришли на смену солидным шапоклякам. (Если вдуматься, не стоит труда разыскивать забытый шапокляк. Надо будет обзавестись вот такой вечерней мягкой шляпой.) Не признают старшинства. Никакой сдержанности. Герцогини, графини, дипломаты, модные врачи водят компанию с хорошенькими певичками, мелкими искательницами приключений, с художниками, торговцами, актерами, кинозвездами, с темнокожими певцами и разными нынешними Казановами и Калиостро – и такое окружение им
