даже морды надзирателя не удалось рассмотреть.
Единственная забава – стирать тряпкой струйки воды со стен и лужицы с пола да читать нацарапанные на стенах не особенно утешительные надписи типа «Кто может, сообщите на Ивановскую улицу, 24, что доктор Алтуров расстрелян». Встречались и варианты посложнее, например, в красном углу химическим карандашом наивная и явно неумелая рука тщательно прорисовала образ-икону, а также оставила каллиграфическую – насколько это реально в данных обстоятельствах – надпись, что «Раба Божья Екатерина думает о своих деточках, которые молятся за маму святому Угоднику Божьему. Январь 1925 года».
Кроме этого, интересны разве что календари на стенах, во множестве расчерченные предшественниками. Самый длинный тянется на одиннадцать месяцев, примерно треть сделана чем-то острым, затем идет простой, уже стершийся графит и чуть позже – химический карандаш. Самый короткий – всего двадцать дней. Поперек последних не закрытых клеток мало обнадеживающая приписка: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь»{17}.
Паек не скуден, но растолстеть сложно. Около семи часов утра в окошечко двери просовывают небрежно отпластанный от чего-то очень большого кусок темного хлеба грамм на четыреста, по качеству отдаленно похожий на «Фитнес» из будущего. В полдень полагается небольшая мисочка разваренной в отвратительную массу каши, обычно ячменной, но иногда выдают пшенку или даже гречу. На ужин тарелка жидкого, как вода, и гадкого до несъедобности типа супа с волокнами капусты и опять каша.
Хорошо хоть зимняя одежда из синтетики влагу практически не набирает и греет неплохо.
В этой малости странные порядки содержать арестантов в чем и с чем пришел сыграли мне на руку. А еще на пользу пошла самая обычная лень, из-за которой я не стал подниматься в номер отеля в две тысячи четырнадцатом году, чтобы выложить немногочисленные «гостиничные» шмотки перед прогулкой-игрой, а лишь зачекинился и забрал ключи от номера.
Самое удивительное и приятное: сохранились лекарства и презервативы – расстроенные моим непонятным шмотьем вертухаи просто не заметили их в скрытом кармашке. Собственно говоря, я про таблетки и сам забыл, чуть не год назад мать собрала скромный комплектик «от всего», когда меня понесло на пару недель попугать рыбок в Красном море. После чего он так и болтался в рюкзачке, благополучно перенеся кроме Египта и несколько поездок в Москву, и бессчетное количество студенческих пьянок по турбазам.
Все остальное можно смело записывать по статье «Проблемы».
Особенно доставало отсутствие часов и тишина. Даже не так, а исключительно с заглавной буквы: Тишина! Не каждый день можно было расслышать лязг ключей, еще реже – дикий, быстро заглушаемый крик, и только один раз я явственно разобрал содержание:
– Товарищи, братцы, на убой ведут.
Вот и догадывайся: матерого, измазанного кровью с ног до головы бандита тащат, ни в чем
Согласно некоторым источникам, именно такую надпись оставил Н. Гумилев на стене камеры № 77 на Шпалерной 24 августа 1921 г.
