предотвратить действия Абсорбс.
– Значит, он действительно был двойным агентом. – заключил Дженкинсон, поглаживая скудную бородку – А ведь именно его разработки…
– Достаточно. – прервал его я.
– Вы определенно знали его. А черты вашего лица, замеченные мною тогда, в лаборатории, говорят лишь об одном: вы его сын. Я работал с ним, когда еще был молод и только начинал сотрудничество с Абсорбс. Признаюсь, гениальный человек – ваш отец. А в вас я замечаю некоторые его повадки.
– Абсурд. – вмешался Иероним.
– Да… я прав. – он ликовал, от чего мне хотелось его разорвать на кусочки – Ваш отец не был таким святошей, как вы думаете. И делал он это не ради науки или по вынуждению, а потому, что он был психом, помешанным на своей идее! Он не мог прожить без своей работы, без того, чтобы не исследовать кого-нибудь диковинного, ни дня!
– Достаточно. – вновь ответил Иероним.
– Вам удалось уничтожить его изобретения? Бедняга Эдгар попался именно на попытке вынести свои сыворотки из лаборатории. Но, скажу я вам, достойно уважения то, как он боролся с Абсорбс, и в итоге, просто спрятал Фасиволуме у всех на виду. О, да, мы всё узнали после смерти главы Абсорбс.
– Никому это не интересно. – добавила Авем грозным и строгим тоном.
– Странно лишь одно…
Дженкинсон сделал паузу, выжидая, когда наш интерес накалится до высшей степени. Я сжимал лезвие ножика, которым Авем перерезала его артерию. Острая боль отвлекала меня, не позволяя сорваться и тут же убить его.
– Странно, что Эдгар не дал своему сыну антидот.
– Какой антидот? – вырвалось у Авем. Иероним нервно обернулся к ней и шикнул на жену.
Дженкинсон ликующе захохотал. Он был более, чем доволен собой.
– Больше я ничего не скажу. – его смех разрезал тишину, царившую в темнице, словно горячий нож – сливочное масло. Он сотрясал тишину, и наслаждался беспокойством, закрадывавшимся в наши разумы.
Мне хотелось всадить ему в горло ключ от темницы, лежавший в моем кармане. Не знаю, как я сдержался. Я наседал на него, надеясь, что тот заткнется. Но Дженкинсон повторял одно и то же из раза в раз, и сомнений быть не могло – он говорит правду. Злость сменялась отчаяньем. Темная беспросветная пучина засасывала меня в свои лапы, и казалось, что вся моя жизнь – это сплошной обман.
В конце моего допроса Дженкинсон стал бледен, щеки поблекли и глаза запали в череп, его слова уже еле-еле вырывались из его сухих губ. Его кожа почти просвещалась насквозь, открывая сосуды, мышцы и кости. Доктор становился похожим на призрака. Он отправился в лазарет, но не добрался до него живым. Хоть он еще сообщил нам не всю информацию, что мы хотели узнать, и было еще немного времени, воля случая распорядилась так, что его слабое – как потом выяснилось – сердце просто не выдержало давления, и остановилось.
Тщетно Авем пыталась подбодрить меня и попасть в кабинет.
