и Дима сидели вдвоем на одной кровати, поджав коленки к подбородкам. Максима трясло, его синие глаза наливались слезами сочувствия и страха, и Дима изо всех обнимал его, стараясь унять дрожь. Максим был худющий, жалкий, треугольниками торчали лопатки, каждый день ему ставили капельницы, стараясь уменьшить ломку, а по ночам, когда ему удавалось уснуть, его будили вопли Владимира.
Утром Максим, плача, рассказывал Вове, как он всех пугает своими истошными криками:
– Ну что тебе снится? – допытывался он. – Что такое страшное тебе снится, что ты так кричишь?
Вова молчал, укрывшись с головой одеялом, носом к стенке.
Кузьмичев отрывал всклокоченную голову от подушки, прижимал палец ко рту, советуя Максиму помолчать.
Появлялся Виктор, белый халат, легкие залысины, глаза укрыты очками.
Истории болезней под мышкой.
Начинал он всегда с Володи. Только первые три дня после поступления Виктор направлялся сначала к Диминой койке, а во все последующие дни сразу шел к Вове.
Он садился на стул возле кровати, смотрел на затылок больного, потом в окно, потом оглядывал остальных.
– Было? – кидал он в пространство палаты и все ждали, что ответит Вова.
Если Вова молчал, то встретившись глазами с врачом, кто-то из троих, Дима, Максим или Кузьмичев кивали головой, не произнося ни звука.
Виктор что-то писал в истории, вставал, подходил к окну, смотрел на пыльные кусты за окном.
– Я поменяю лекарство, – говорил он, – я стараюсь, как могу, но ты ведь сам никак мне не помогаешь.
Володя рывком сел на кровать, глаза в красной сетке тяжелых ночей.
– Если бы я мог себе сам помочь, я бы ни одного дня здесь не остался бы. Меня жена боится, ты понимаешь это? Сын в глаза не смотрит.
Он упал на кровать, уставился в потолок, губы его дрожали.
Дима не смотрел на Вову, как не смотрел он в детстве на контуженого соседа, выбегавшего с палкой на улицу и старавшегося избить ею прохожих, и на эпилептика из соседнего подъезда он тоже не смотрел. Отвернулся, когда тот в корчах упал на землю, и девочка, старше Димы, дочка его, с криком мама, мама, бежала к окну.
И Димина мама на крик выбегала, и они вдвоем с его женой держали мужчину, прижимали к грязному серому асфальту, пока он бился, прижимали, чтобы не нанес себе увечье, и Диме мама кричала, чтобы он шел домой, ему здесь не место.
Сейчас он думал, что Кузьмичев, как и он сам, помнит пострадавших от той войны, искалеченных душой, контуженных, опасных для себя и для окружающих, а Максим нет, не помнит, и ему тяжко смотреть, как мучается Владимир. Он не умел убегать, не оборачиваясь, как научились это делать дети военных и послевоенных лет.
14
Однажды после особенно тяжелой ночи, когда Владимир не только кричал, но и, оттолкнув
