на Петровско-Разумовскую. На каждой перемене Серёжа повторял эту фразу, вставляя её к месту и не к месту, но спустя две недели слово «скоро» исчезло из этого заклинания. Шло время, мама продолжала лежать в больнице, а Серёжа жил в детском доме. И однажды в его магической фразе произошла новая, совсем, казалось бы, незначительная метаморфоза: союз «когда» уступил место междометию «вот». «Вот моя мама вернётся из больницы…» – говорил теперь Серёжка Зеведеев. Говорил, правда, уже не так часто: раз в день, раз в два дня, потом раз в неделю… через два с половиной месяца после перехода в наш класс Серёжка перестал вспоминать, что где-то у него есть мама, он больше не говорил о её возвращении.
Когда Серёжка пришёл в наш класс, он выглядел воспитанным, слегка подавленным и забитым, редко улыбался, говорил вежливо и вёл себя очень скромно. Потом он начал шутить – похабно, скабрезно и очень жестоко. Он без стеснения обсуждал девчонок нашего класса, употребляя слово «пизда» в прямом смысле. Несмотря на то, что все мы в шестом классе уже перестали ругаться матом и начали на нём разговаривать, это слово употреблялось больше для образования многочисленных производных – само по себе оно казалось мне (и до сих пор кажется) слишком уж грубым. Серёжу это не волновало. Он смеялся над девчонками, над их женственностью и непорочностью.
Думаю, этим он хотел продемонстрировать свою удаль, но встретил непонимание. Если вначале я и некоторые мои одноклассники, не лишённые милосердия, относились к новичку с известной долей сочувствия, подобные выходки быстро отвратили его от нашей компании. Однако это словно не волновало его: Серёжа никого не любил, ни с кем не дружил и никому не нравился.
Это сыграло против него: однажды, когда мы переодевались перед физкультурой, Петя Рыбаков сказал Серёже, что тот занимает его место на лавке, – обвинение более чем надуманное, так как на одной лавке переодевалось обычно человек шесть одновременно. Серёжа совершенно справедливо предложил Пете переодеться на другом конце лавки.
– Да ты чё, думаешь, я буду переодеваться на одной лавке с чуркой? – спросил Петя.
Серёжа был кареглазым, черноволосым и загорелым, слегка походил на цыгана Яшку из «Неуловимых мстителей», но определённо был русским. Так или иначе, он не стал возмущаться и просто сказал:
– Иди на хуй.
– Ты чё сказал?
Далее где-то с минуту ребята обменивались любезностями, до того банальными, что совершенно не хочется приводить их здесь. Любезности эти, как обычно, привели к тому, что пацаны вышли из раздевалки «разобраться», а все остальные дружной гурьбой высыпали «позырить». Драка длилась одну секунду: Петя толкнул своего противника, а потом со всей силы ударил ему ногой в пах. Серёжа согнулся от боли. Петя продолжал говорить ему какие-то оскорбления, из всего, что было им сказано, мне запомнились лишь слова «говнюк детдомовский».
– Зря ты так, – сказал я.
– Да пошёл он на хуй! – ответил Петя. – Понял, мудак детдомовский? Пошёл на хуй!
В этот момент подошла
