из девчонок, промахнулся и выстрелил воспитательнице Марии Ивановне в грудь. Её возмущению не было предела. Его скрутили и утащили в одну из спален. В спальню зашли три воспиталки. Сторож стал снаружи у дверей и отгонял любопытных. Все толпились в коридоре вокруг, стараясь разузнать, что там творится. Дверь была стеклянной и до метра семидесяти закрашена краской, чтоб воспитатели могли подходить и следить, все ли улеглись, и контролировать порядок в спальне. Сторож привставал на цыпочках, чтоб лучше видеть, что творится внутри, периодически оборачивался и цыкал на мешающих ему и подпрыгивающих детей.
– Чего лезете? Внутрь хотите?
– А что с ним делают?
Из спальни доносились звуки тяжёлых ударов. Вышла Ираида и попросила сторожа намочить полотенце в мужском туалете. Она снова вернулась. Григорьев истошно орал. Затем наступила зловещая тишина.
– Что там? – толпа снаружи волновалась.
Сторож смотрел и приговаривал:
– Самое интересное началось. Хозяйства лишать будут.
Об этой экзекуции ходили легенды. Говорят, что первым на неё отправили Кольку Иванова, страдающего хроническим энурезом. Он достал воспиталок в летнем лагере. Каждое утро продолжалась одна и та же сцена: Колька вставал весь мокрый, собирал бельё и тащил его через весь лагерь к хозблоку, где была договорённость сдавать грязное бельё в прачечную. Перед тихим часом он получал выстиранное бельё, но история повторялась – его снова ругали. Тогда Кольку решили проучить. Чтобы неповадно было. Решить проблему радикально. Раз и навсегда. Чтоб он не писался, ему объявили, что его лишат хозяйства. Он получил такой шок, что после этого боялся ночью засыпать, а во второй половине дня почти перестал пить. Энурез не прошёл, но «позориться», как говорили воспитатели, он стал реже, потому что долго лежал и до трёх-четырёх утра по нескольку раз бегал в ведро, стоявшее в коридоре; измотанный и опустошённый, он засыпал под утро, а потом ходил весь день как привидение, клюя носом и засыпая на ходу.
Вышла Ираида и сказала сторожу: «Принесите ножницы и спирт. Будем оперировать». Все заволновались. Кто-то, кто не любил Григорьева, стоял, с трудом скрывая тайную радость на лице, другие радовались, что это происходит не с ними, кому-то не терпелось посмотреть – хоть краешком глаза. Кто-то шутил, что хозяйство скормят Трезору, огромному беспородному псу, обитавшему на задах кухни. Сторож вернулся, неся ножницы, вату и медицинский спирт.
– Дезинфекция, – важно сказал он, – всё по науке.
Дверь приоткрылась. Слышно было как Григорьев, увидев ножницы, заорал так истошно, так надрывно, что казалось: лёгкие и все внутренности вылетят из него наружу. Он рыдал и орал, умолял и просил, задыхался и захлёбывался, но они были непреклонны. Воспиталки знали, что жестокий розыгрыш надо доводить до конца. Они по-настоящему надевали перчатки и обрабатывали корень хозяйства спиртом – провинившийся должен был быть до конца уверен, что всё на самом деле
