удалось захватить сотни повстанцев, адмирал Колчак приказал их судить без жалости и расстрелять, заранее дав конфирмацию приговора. Но командующий округом генерал Розанов проявил очень странное, если не сказать больше, милосердие – повстанцев просто отпустили на все четыре стороны, не отправив в расход даже отъявленных вожаков.
И вот теперь восстали егеря, набранные из темных и послушных татар, для которых такая выходка – нонсенс, невозможный по определению. Видно, снова тайные политические дельцы решили нажить капитал, страдать придется другим. Наверное, потому командование приказало мятеж подавить, но к жестокости не прибегать, не проливать напрасно кровь и проявлять гуманность. Ибо это не столько бунтовщики, сколько послушное орудие в руках неизвестных пока провокаторов.
На подавление восстания бросили всех, кто оказался под рукою, – неполный батальон «инструкторов» (в роте Хартлинга было всего 32 юнкера при двух офицерах), гардемаринов с морской учебной ротою да эскадрон пластунов. Ожидалось прибытие эскадрона конных егерей полковника Враштеля да содействие юнкеров только что прибывшего во Владивосток 2-го артиллерийско-технического училища. Решено было также задействовать две пушки из Амурского артиллерийского дивизиона, недавно переброшенного из Хабаровска, но тут оказалось, что атаман Калмыков, уже совершенно не доверяя этой части, приказал отобрать орудийные замки.
Начальство судило и рядило первую половину ночи, и вскоре не выспавшийся Хартлинг получил приказ – выступить со своей ротой в ненадежный дивизион, взять там одну орудийную запряжку, получить снаряды с военных складов и двинуться к юнкерам, у которых имелась одна-единственная исправная пушка. Прикрывая ее расчет, расположиться на Суйфунской горе над площадью и оттуда обстрелять мятежников для острастки. Подполковник метался всю ночь, и у самых ворот училища его остановили японцы, отказавшись пропустить дальше. Задание срывалось по воле всемогущих во Владивостоке интервентов, и офицер чуть было не впал в отчаяние.
Не зная ни слова по-японски, Хартлинг с помощью рук пытался объяснить двум японским офицерам при мечах, что он командует ротой, верной правительству Колчака. Те объяснений не понимали и что-то лопотали в ответ, постоянно кланяясь, но русских не пропуская. Ситуация сложилась прямо-таки безысходная, пока наконец один из японцев не ткнул подполковника в грудь и спросил: «Семенов? Калмыков?»
Хартлинг возликовал и чуть ли не на всю спящую мирным сном улицу закричал от переполнявшего душу счастья: «Да, да, Семенов, Калмыков». Японцы сразу же заулыбались, дружески похлопали его по плечу и пропустили с ротой следовать дальше.
В училище оказался старичок-полковник, юнкера которого, как записные лентяи или неумехи, суетились, бегали, резали постромки, снова их связывали, но все никак не могли запрячь свою пушку. Время бежало, уходило быстро, как вода в песок, и Хартлинг пригрозил, что уйдет без пушки. Юнкера заторопились и, наконец, кое-как справились. Вскоре маленькая колонна отправилась по еще темным улицам.
