едставляю: остров, ветер, мы с папой спрятались в маленьком домике, прижавшемся к скале. Страшно!
– Не бойся! – смеётся папа и гладит меня по голове. – Я спою тебе другую песню.
Мой Лизочек так уж мал, так уж мал,
Что из крыльев комаришки
Сделал две себе манишки,
И в крахмал, и в крахмал!
– Пап, что такое манишка?
– Манишка… ну… такой нагрудник…
– Как у малышей?
– Почти. Только его джентльмены под фрак надевают. Вместо целой рубашки.
– Зачем?
– Ну… – Папа пожимает плечами. – Может, у кого денег нет на целую…
– А ты джентльмен? – спрашиваю я папу.
Папа смеётся:
– Это ты у мамы спроси.
– А у тебя есть манишка?
Нет, у папы моего нету ни фрака, ни манишки. Только песни.
– Хочешь, про раджу спою?
Там, где Ганг стремится в океан
И так ярок синий небосклон,
Где крадётся тигр среди лиан
И по джунглям бродит дикий слон…
– Про раджу грустная… лучше «Утро красит нежным светом…»
– …стены древнего Кремля, – радостно подхватывает папа. – Просыпается с рассветом вся советская земля!
Папа поёт везде: дома – в ванной и на кухне, в лифте, в автобусе, на улице по дороге на работу. Иногда мне за него бывает стыдно. Не потому, что он поёт. А потому, что ведёт себя… хуже малыша в манишке, честное слово.
– Але-оп! – провозгласил на той неделе папа и жестом фокусника вытащил из кармана два билета в цирк. – Клоунов любишь?
Клоунов я люблю. И акробатов люблю. И воздушных гимнастов. И дрессированных мартышек и львов. И ещё я очень люблю свою маму.
– А почему билетов два?
– Потому что мама будет варить нам на обед борщ. И вообще… она цирк не того… не очень.
– Да-да, – подтвердила мама. – Я больше оперу. И балет. Идите-ка вы лучше вдвоём.
И мы пошли.
Всю дорогу папа громко пел:
С утра я рад, чего-то жду.
Ура, ура! Я в цирк иду!
Папа и правда радовался всё утро. Встал в полседьмого. Перебудил весь дом. Заставил меня сделать зарядку и съесть овсяную кашу. Маму – выгладить ему рубашку и завязать галстук. Сам-то он ничего не умеет – ни завязывать, ни гладить.
Потом надел новый костюм. Начистил до блеска ботинки. Мне велел вымыть туфли, зубы и уши. И вот…
С утра я рад, чего-то жду.
Ура, ура! Я в цирк иду!
Всю дорогу до цирка я крепко держала папу за руку. Боялась, вдруг он пустится ещё и в пляс. Искоса смотрела на прохожих, как они реагируют на его выступление. А папе до прохожих не было никакого дела. Он шёл и горланил без остановки:
Ура, ура! Я в цирк иду!
– Пришли уже, – сказала я папе.
Прямо перед нами вырос огромный белый купол. Вокруг гремела музыка. Крутились карусели.
– Билеты не забыл?
Я знала, что говорю. Папина забывчивость вошла у нас в поговорку. Он всегда всё теряет, пропускает, забывает: куртку в троллейбусе, сумку в метро, покупки на прилавке магазина. Я уж не говорю про мой и мамин день рождения.
– Где билеты-то?
На этот раз билеты оказались на месте – в кармане папиного пиджака. Видно, он просто забыл их забыть.
– Проходите, – сказала тётенька в бордовом жакете.
И мы прошли. Папа втянул носом воздух и зажмурился:
– Хорошо! Как в деревне!
Пахло слонами, опилками и сладкой сахарной ватой.
– А не ударить ли нам по мороженому? – спросил папа. – Или предпочитаешь сфотографироваться с обезьяной?
Я предпочитала ударить. В смысле – по мороженому. Мы протиснулись к лотку, сплошь заставленному вафельными стаканчиками. Из стаканчиков торчали разноцветные круглобокие шары: белые, коричневые, кремовые.
– Тебе шоколадное?
Себе папа взял сразу два: ванильное и крем-брюле.
– Больше всего люблю цирк из-за слонов и мороженого! – объявил папа, по очереди облизывая сливочные шапки. – Вкуснотища-а-а!!!
Папа чавкал, хлюпал, причмокивал и хрюкал от удовольствия.
