сознание, бомбежки и обстрелы становятся привычными, а интерес к радио сводится в основном к мучительному ожиданию прорыва блокады и связанной с этим надеждой на выживание.
Дни идут. С каждым днем все труднее становятся утренние походы за хлебом. Однажды, возвратившись домой, я застаю невероятную сцену: папа и мама ссорятся. Опустив сумку с хлебом на пол, молча застываю в дверях. Они стоят друг против друга и, бурно жестикулируя, кричат друг на друга. Меня не замечают. Между ними на полу груда старинных книг, вываленных из раскрытого книжного шкафа. Стеклянные дверцы настежь. Несколько книг разорвано. Отдельно валяются темно-зеленые коленкоровые обложки с золотым тиснением, оторванные с мясом от пухлых томов. Постепенно до меня доходит смысл происходящего.
– Что ты делаешь? Ты сошел с ума! – кричит мама. – Как можно топить печку книгами?
– А чем мне прикажешь топить? Что еще можно сжечь? Стол мы сожгли, стулья тоже. Угловой шкаф сожжен еще месяц назад… Чем топить? Или сдыхать от холода?!
– Но это же Шиллер! Это же папины книги! Вон там дарственная надпись мне от него! Что ты делаешь? Опомнись!
– К черту книги! – исступленно кричит папа. Он хватает очередной том, подносит его к лицу мамы и яростно рвет на ее глазах.
– К черту Шиллера! Будь проклято все! Будь проклято!!!
Мне становится страшно. Он безумен в гневе. Еще минута, – и он ударит маму. Или произойдет что-нибудь еще хуже. Я бросаюсь к маме, обнимаю ее и загораживаю от отца. Минуту он окаменело стоит с поднятым томом, потом швыряет книгу на пол и большими шагами выходит из комнаты.
Мама, маленькая, с лицом залитыми слезами, в изнеможении садится на диван.
– Боже, что с ним стало? Он же никогда таким не был! Боже! Помоги ему и всем нам!
Тридцать первое декабря 1941 года. Праздничное освещение – три баночки с камфарой и огарок свечи. По блюдцам аккуратно разложены кусочки хлеба, сбереженные с утра специально для встречи Нового Года. Кипяток разбелен соевым молоком – подарком Лены Липшиц. Из нашей аптечки извлекаются прибереженные к Новому году три бутылочки пертуссина – это же чистый сахарный сироп. Пертуссин разливается в вынутые из глубин буфета хрустальные рюмочки. При свете свечи он сверкает на просвет красным рубином, как настоящее вино.
Часы в нашем темном дубовом шкафу торжественно бьют полночь. Папа поднимает рюмку и произносит тост:
– Ну, чтобы все мы остались живы!
– И чтобы в новом году кончилась война! – добавляет Мирра.
– И чтобы мы счастливо жили все вместе, и чтобы наша голубка была с нами, – произносит мама.
– И чтобы прорвали блокаду, и было много-много еды, – мысленно добавляю я.
Мы чокаемся и медленно, крохотными глоточками пьем холодный, очень сладкий пертуссин. Закусываем хлебом.
Каждый
