паруса, то беспомощно замирала на месте. Тогда бородатый боцман, мастерски посылая в воду плевок, говорил, глядя в безоблачное небо: «Ветром и шляпы не наполнишь!» Эти слова означали наступление штиля. Обессиленные паруса беспомощно повисали вдоль мачт, а матросы закидывали удочки за борт корабля. Но штиль проходил, и вновь паруса гигантскими крыльями взмывали к небу, и резал зелёную воду высокий бушприт. Так миновали мыс Нос – «Дальше пути нет», – за которым ещё совсем недавно судоходство считалось невозможным, затем Канарские острова и мыс Бохадор, встретивший каравеллу сильным обратным течением.
На одном из островов Зелёного мыса была сделана недолгая стоянка: запаслись водой и дровами. И вновь бескрайняя ширь океана.
Жизнь на корабле шла обычным чередом. Она была размерена звоном колокола, в который каждые полчаса звонил юнга, переворачивая склянки песочных часов: восемь склянок – смена вахты, сорок восемь – сутки прочь.
Обязанность переворачивать склянки досталась Диого Гальвани, совместившему в своём лице юнгу и кока.
Все на корабле знали, что Диого был студентом, изучал науки в Коимбре, но, покинув университет, предпочёл шаткую палубу корабля сумрачным сводам аудиторий. Не слишком-то охотно согласился Сикейра включить в состав команды бывшего студента.
Когда внезапно в лагашском порту ему преградил дорогу высокий, нескладный юноша с живыми глазами и большим подвижным ртом, он долго с подозрением разглядывал его, оттягивая решение, задавая множество вопросов.
Однако команда набиралась поспешно, каждый человек был находкой, и капитан, поморщившись, решился взять Диого в качестве младшего матроса.
Так бывший студент стал чистить трюмы, менять склянки да готовить на несложном приспособлении похлёбку для матросов и мясо для капитана. Матросы полюбили Диого: парень был покладистый, весёлый, отличный рассказчик. Его забавные истории не раз помогали коротать долгие часы вынужденного безделья во время штиля. Даже старые, любящие поворчать моряки хвалили незамысловатую стряпню Диого, а молодые матросы приобщали студента к трудной морской науке: учили ставить паруса, закидывать гафель, держать румпель, не забывая при этом посмеяться над его неудачной карьерой учёного.
– Эй, студент, – крикнул скучающий вахтенный, едва Диого появился на палубе, – расскажи, как ты зубрил латынь в Коимбре!
– Что ты смыслишь в латыни, ты, научившийся лазить по мачте подобно обезьяне, – с комической серьёзностью ответил Диого, выбрасывая за борт очистки. – Учить латынь, друзья мои и братья, почти так же сложно, как приготовить обед на сорок человек из одного сухого копыта, которое щедро выдаёт мне наш славный боцман, насквозь пропитавшийся солью всех морей и океанов. Понять склонения можно только после того, как съешь хороший кусок мяса и запьёшь его добрым вином, а так как мы, друзья мои и братья, довольствуемся жидкой похлёбкой и прокисшим пивом, то говорить о священном языке богов и героев на голодное брюхо представляется мне греховным.
– Ну, если латынь, или, как ты говоришь,
