тебе я «прощай»Не хотел, чтоб погасла искра
Над вечерним Парижем разлился винный закат
В небе кружили птицы
Я сегодня скажу ей, что я… женат
Наше счастье разбив на крупицы.
Я изменил своим привычкам,
Как похотливый муж своей жене
Я ненавижу дождь и эти спички,
Которые промокли в пустоте
Моя дыра, душою называлась
И в ней бомжи уже прикинули ночлег
И, может, с кем такое приключалось
Скажите, что же делать мне?
Я инвалид и тела и души
Я спичками пытаюсь обогреться,
Но там не зажигается внутри
И дождь пронзает мое сердце!
Не той дорогой я иду, чужой для глаза
И я утратил все свои мечты
Пытаюсь я собрать себя, как пазл,
Но что же соберёшь из пустоты?!
И голос мой внутри щекочет уши,
Как будто дьявол говорит сейчас со мной!
Но есть на теле золотой мой ключик
«Спаси и сохрани», пока живой…
Посвящается любимому человеку.
Ты мой храм, в жаркой пустыне,
А в нем канистра с водой
Ты Источник огромной силы
Я как будто стою за стеной.
Ты всю тяжесть с души снимаешь
И возьмёшь на себя весь груз,
Когда просто ты обнимаешь
Я вообще ничего не боюсь!
Ну а люди твердят: не бывает,
Но а нам с тобой наплевать
Пусть вас так же хоть раз обнимают
Чтобы вы захотели летать!
Владимир Лаутеншлегер
Острова
Во мне было столько тепла, как в 7-40 в вагоне на «Выхино», и, казалось, еще немного и я что-нибудь дикое выкину.
Или выкинусь
из окна с облупленной рамой:
В синем море белые острова.
Люди тонули, а я в ржавой лодке, той самой, что
никого не спасла.
Но и вряд ли причалит к берегу, это, старик, как пить дать, нужно принять без истерики,
Нужно просто принять
временность всех спасений,
Счастливых случаев, божественных промыслов
и чудес.
Есть мнение – важнейшее из всех мнений, что ещё никто из нас не воскрес.
А, значит, слушать в общем-то некого, в общем не за кем и идти, пусто, точно в 1-53 на «Орехово», когда слышишь, как стонут пути.
Думал вырасту к тридцати,
а мечтаю о ржавой лодке, ковыряю белые острова,
Можно б было тупо купить себе водки.
И, как все, не заметить тепла.
Более или менее я
Душных кухонь приют, где слова не закончатся раньше, чем спички, где совдеповских люстр маяки держат улицу наплаву, меня тянет, под всхлипывания электрички, и бросает к обочинам, точно былую листву.
В каждой луже в бензиновом хороводе ветхих крыш отражается вороньё.
Я в бумажном кораблике в половодье.
Я бросаю штурвал.
Я кричу, что здесь всё не моё.
Этих
