на филфаке, Леня, живший поблизости, был частым гостем в нашем доме, с середины 50-х годов мы с ним принадлежали к одному «студенческому братству». Он был постоянным потребителем библиотеки отца, богатой и художественной литературой, и историческими раритетами. Мы оба занимались научной работой, точнее сказать, стучались в двери науки, причем Данте очень рано вошел в сферу его научных интересов, обогатив их известным филологическим «привесом». Даже шутливые стихи, которые мы все пишем в таком возрасте, он писал терцинами.
В отцовской библиотеке были богатейшие по тем временам коллекции поэтических сборников Гумилева, Ахматовой, Пастернака, Волошина, молодого Антокольского, немало литературы, в те времена именовавшейся антисоветской. За семью замками хранилась такая сверхзапрещенная книга, как «Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида, вчистую опровергавшая официальную концепцию Октябрьской революции и роль в ней Сталина. Понятно, что многие книги определяли и темы разговоров.
Далеко ли от восхищения Гумилевым до размышлений об учиненной над ним расправы или от проникновения в творчество Ахматовой и Зощенко до соответствующей оценки постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград»? Так что именно в нашем доме закладывались основы оппозиционного идеологического мира Баткина, которые советская власть травила в нем до последнего своего издыхания.
Он был обо всем осведомлен: что сестра моего отца погибла в лагерях, а дед лишь чудом избежал той же участи, что многие наши близкие друзья: В. Г. Трамбицкая, И. С. Гончарова, Л. Я. Лившиц стали жертвами репрессий; что и на отца, и на меня лежали в «органах» доносы, влекшие за собой и «следственные действия».
На наши с Леней студенческие годы пришелся XX съезд КПСС с докладом Хрущева о культе личности и его последствиях. И ни для кого из нас прозвучавшие там разоблачения не были откровением. Знали мы прекрасно, что Зиновьев и Каменев, Бухарин и Рыков никакими шпионами не были и что все их признания получены под пытками, как и признания освобожденных и реабилитированных после смерти Сталина «врачей-вредителей». Поражались не тому, что узнали правду, а тому, что она была открыто признана.
Помню, я обратил тогда внимание Лени на поэму Бехера «Лютер» в переводе Пастернака. В ней есть такая строфа:
О торге отпущеньями, грехе
Неверия, налогом непосилье
Открыто было сказано в листке
То самое, что дома говорили[28].
И посмеивались: мы тоже услышали в докладе Хрущева «то самое, что дома говорили».
В оценках людей этический порог Баткина был высоким, а главное, неколебимым. Любые сделки с совестью он не только исключал для себя, но и не прощал другим. Приспособленцы вызывали у него брезгливость. Запомнилась такая реплика: «Эта позиция слишком удобна для того, чтобы быть порядочной». Однажды в разговоре с ним отец сказал, что тогдашний декан исторического факультета С. И. Сидельников – человек порядочный.
Немецкая демократическая поэзия / Пер. Б. Л. Пастернака. М.: Гослитиздат, 1955. С. 218.
