Костик?
– Своих не бросаем, – пафосно бросил я в ответ набившую за последнее время оскомину дежурную журналистскую фразу.
– Так я же того… не свой.
– Да свой ты теперь, Плинтус. В доску свой. Скажи-ка, а собакой я что-нибудь о себе любимом буду помнить? На том уровне? Нет? Ладно, валяй, рассказывай мне всю эту муть эзотерическую, там разберёмся.
… Я открыл глаза. Плинтус исчез. Я вспомнил, как он сосредоточенно шевелил губами, пытаясь определить предел оставшихся у него возможностей с учётом их распыления на пьянку, алхимию и левитацию, высчитывал оставшийся срок, несколько раз начинал выть и биться головой о стену, но потом взял в себя в руки и, наконец, просветлел. Всё сошлось у него тютелька в тютельку. Я к тому времени уже до предела накачался алкоголем и мог лишь пьяненько улыбаться, когда он выставил вперёд свои немытые ладони, и от них потянулись ко мне голубые змейки…
Я открыл последнюю бутылку пива, отхлебнул и, пошатываясь, вышел во двор, намереваясь пополнить запасы. По двору бегали собаки, с хозяевами и без, решая свои собачьи дела. Я долго смотрел на них. Потом вылил пиво на грязный снег. «Надо бы чем-нибудь другим заняться, – вяло подумал я. – Но для начала не мешало бы проспаться».
Мне вдруг отчаянно захотелось остаться человеком.
Редкозубый Пилорыл
Фамилия у него была Рылов, ну, и погоняло соответственное – Рыло. Потом какой-то там умник где-то вычитал или подсмотрел про класс пилорылых, и он тут же стал ещё и Пилой, а в некоторые с кровавым привкусом официальные моменты и Пилорылом. А ещё, нервничая, что случалось частенько, он имел некрасивую привычку покусывать кулак, и однажды по этому кулаку вдарили так, что тот провалился прямо ему в рот, снеся сколько-то там зубов по пути, не говоря уже о муках нахождения у самого горла скрюченной пятерни, пока её наконец не вытащили обратно, опять-таки что-то там надломив… Так окончательно он и обрёл свою грандиозную кликуху – Редкозубый Пилорыл, он же Зуб, он же Пила, он же Рыло – в зависимости от ситуации и настроения окружавших его мучителей-дружков.
Жилось ему, в общем-то, не очень сладко – помимо вынужденного редкозубья обладал он ещё исключительной лопоухостью и кривым, сломанным ещё в далёком-далёком детстве носом. Глаза, у него, правда, были замечательные: синие, с бирюзовым отливом, и иногда в них плескалось море, а иногда и целый океан. Но в глаза ему никто не смотрел, и он тоже в глаза никому не заглядывал – сразу можно было нарваться на приключение. Жил он с матерью, не бедно и не богато, не голодал – это уж точно, и одет-обут всегда был по сезону. Мать частенько в одиночку дегустировала спиртосодержащие напитки и тогда жалела и себя, и своего лопоухого сына, плода неудачного и даже оскорбительного для её памяти романа. Любила ли она его? Любила, наверное… А он стеснялся и себя, и её. Но тоже, наверное, любил.
А вот людей он боялся. Боялся учителей, ставящих ему «тройки», хотя к урокам он всегда был готов – его просто не слушали. Боялся девочек, презрительно косивших глаза
