краешек ее губ, держал ладонь на ее левом соске и пылал как скирда.
Я снял меблированную комнату, съехав из-под присмотра, который был возложен на мою бывшую квартирную хозяйку. Если бы не Беатрис, эта комната казалась бы мрачной и холодной, но я-то планировал использовать ее для совращения.
Никаких примеров выполнения этой задачи у меня не было, если не считать подсмотренных в кино прецедентов, но я находился не в том положении, чтобы им следовать. Не мог окружить Беатрис роскошью, под руками не имелось цыгана-скрипача для наигрывания трепетных нот в ее ушко. А эта комната с ее кушеткой, слишком узкой для двоих, если только их не склеивать или накладывать друг на друга, с ее коричневой панельной обшивкой и розовым абажуром никак мне не пособляла. Вангоговские подсолнухи, конечно же, вещица прославленная… в какой лондонской спальне их нет? Увы, ничто не притягивало Беатрис, кроме нашей нищеты. Дешевле сидеть на кушетке, чем в кофейне; мало того, это дешевле и загородных прогулок, раз уж из смога можно вырваться только на автобусе или в вагоне. Так что когда я наконец заманил ее к себе, она – вот уж не исключаю такую вероятность! – вполне могла счесть это жестом похвальной бережливости.
Короче, она стала ко мне ходить – и приносить с собой колоссальные, пустынные площади молчания. Данное обстоятельство настолько не соответствовало моим лихорадочным фантазиям, что я поначалу не испытывал к ней никакого влечения. Ее присутствие доводило меня до исступления, но все ж я не мог перешагнуть эту пропасть. Она сидела на кушетке, уперев локти в колени, зажав подбородок меж обеих ладоней, и безмятежно смотрела в пустоту. Время от времени я присаживался перед ней на корточки и перехватывал ее взгляд.
– Ты о чем думаешь-то?
Она бледно улыбалась и покачивала головой. Если я продолжал сидеть, она выпрямлялась и вновь устремляла взгляд мимо меня. Внешне это напоминало скуку, хотя на деле было странной и не распробованной удовлетворенностью процессом жизни. Она пребывала в душевном покое. За ней стояла религия со всеми ее гарантиями, а что же касается прочего, то она просто получала удовольствие от сидения в своем хорошеньком теле. Никто не сказал ей, что это – грех, что невозмутимое и эгоистичное наслаждение собственным хрупким теплом и гладкостью безнравственно; о нет, ей внушали, что здесь, напротив, заключена добродетель и респектабельность. Сейчас-то я вижу, что ее монастырская непорочность была лишь послушным исполнением завета держаться подальше от глубокой и грязной лужи, где обитают остальные. Я в том числе. Сидел в этой луже и ей семафорил, а она меня жалела. Впрочем, меры уже были приняты, разве не так? Она собиралась выйти за меня замуж, ведь как раз этого хотят славные мальчики: парочка исчезает в золотой дымке, а всяческие глупости заглаживаются.
– Ты о чем думаешь?
– Да так…
– Про нас с тобой?
– Может быть.
За окном темнела длинная зимняя улица.
