залезай ко мне в кровать.
– Нет.
– Да. Почему нет?
– Нельзя. Это было бы…
– Что? Прикажешь изнывать, оттого что ты… ну почему я обязан ждать?!.. Ты же знаешь, что такое мужчина… из-за какого-то идиотского обязательства стать кислой школьной училкой? И всего-то?!
– Сэмми, я тебя прошу…
– А я тебя люблю.
– Пусти!
– Да как же ты не понимаешь? Я люблю тебя. Ты любишь меня. Да тебе бы с восторгом кинуться в мои объятия, а мне в твои… отдать всю твою красоту, разделить ее… да что ж ты меня никак не подпускаешь! Ты что, меня не любишь? А я-то думал, что любишь!
– Так оно и есть.
– Отчетливей.
– Я тебя люблю…
И все равно она не соглашалась. Мы просиживали на краю узкой кушетки, устраивая нелепые баталии; глупость чистейшей воды. Со временем пропадало даже желание, а мы сидели бок о бок, я вдруг ударялся в разглагольствования насчет выставки или полотна, над которым в тот момент работал. А порой возвращался к разговору (если монолог можно назвать разговором), который сам же прервал с четверть часа назад.
Беатрис принадлежала моему единственному конкуренту. И, стало быть, не имела права распоряжаться собственным телом. Так она считала и поступала сообразно. И мы пока что не могли пожениться. Время от времени она приходила ко мне в комнату, и мы сидели рядком на краешке постели. Ну зачем она это делала, а? Ощутила во рту солоноватый привкус любопытства и решила подойти к запретному порогу восторга насколько хватало смелости? Или что?
– Я рехнусь.
У нее было поразительно подвижное тело, податливое в любом месте, где б ты его ни коснулся, но когда я бросил эту непотребную ремарку, ее тело застыло в моих руках.
– Сэмми, никогда больше не говори таких вещей!
– Я рехнусь, вот увидишь.
– Не смей!
В ту пору сумасшествие не было столь модным, как нынче. Мало кто решался бодренько объявить о собственной психической неуравновешенности или шизоидности. Пожалуй, в этом отношении, как и во многих других, я обогнал эпоху. Там, где сегодняшняя девица была бы исполнена сочувствия, тогдашняя Беатрис перепугалась. Дала мне нужный рычаг.
– Я, кажется, уже начинаю слегка… того…
Стоит человеку потерять свободу, конца краю нет спирали жестокости. Я должен, должен, должен. Говорят, грешников в аду заставляют терзать безвинных смертных хворями. Но теперь-то я знаю, что жизнь, пожалуй, куда страшнее этой простодушной средневековой концепции, к тому же ошибочной. Нас вынуждают здесь и сейчас мучить друг друга. Мы на собственных глазах превращаемся в автоматы; испытываем лишь ужас, наблюдая как наши же руки, ставшие чужими, вздымают орудия страсти над теми, кого мы любим. Утратившие свободу беспомощно наблюдают, как сами же проделывают это средь бела дня, пока уже и не разберешь, кто кого мучает… Одержимость влекла меня к Беатрис.
Но, как водится,
