ясного, – незамедлительно отозвался или, все-таки, согласился домашний дух. – Доброжил я, Домовой, Суседко, Сам, Доброхот, Кормилец, Дедушка, Батан, кто як мене величает. Домашним духом выступаю. Незримый хозяин избы, хранитель очага и помощник семьи считаюсь я, – дополнил он, вероятно, предпочитая частенько представляться.
Павлик тотчас повернул голову влево и на деревянном поручне перила увидел сидящего духа, даже в сумрачности ночи явственно созерцаемого маленьким старичком, такого не больше, чем его рука, покрытого беленькой короткой шерсткой, которая чуточку курчавилась. У Батанушки и лицо (как теперь знал Павлик имеющее черты его дедушки), и ручки, и стопы поросли той самой шерсткой. Густыми были волосы у него, лежащие на плечах спутанными завитками, мягкой и окладистой борода, дотягивающаяся до пояса, и там перевивающаяся с не менее длинными усами, заплетенными на кончиках в косицы. И сейчас одетый в красную косоворотку, широкие серые штаны, да подпоясанный ярко-синим шнуром с кистями на концах, домашний дух сидел прямо на широком поручне лицом к Пашке, и, свесив вниз свои маленькие ножки, помахивал ими вперед-назад. Батанушко немного склонил голову на бок да став и вовсе каким-то проказливым ровно коза Аська, раскатисто произнес:
– Може оно, так-таки, пожня и не убрано, а усыпано, – говоря о чем-то и совсем не понятном для мальчика и, видимо, просто рассуждая вслух. – Голубое поле серебром усыпано, – досказал он, теперь словно поправившись.
– Ты загадку опять загадываешь? – переспросил догадливо Павлик и широко улыбнулся, так как был очень рад видеть домового, осознавать, что произошедшее с ним вчера оказалось не галлюцинацией, и в отличие от бабушки ему дух все же показался в своем явном образе.
– Агась, – довольно отозвался Батанушко, в подтверждение даже кивнул и сам улыбнулся, да опять явно так, что это было видно несмотря на серость ночи и густо покрывающие его лицо волоски усов и бороды.
– Не знаю, – незамедлительно ответил мальчуган, так как не любовь к чтению сейчас стала, как никогда явственно наблюдаться даже для него, не возможностью ответить на вроде простые вопросы.
Дух сразу посуровел, согнав с лица улыбку, и свел в единую черту свои мохнатые брови. В его карих радужках, вероятно, оттого, что косматые брови так явно нависли над глазами, блеснула, прокатившись по кругу, серебристая изморозь, которая также стремительно вошла в тонкую полоску белка, и затерялась в белых волосках или ресничках окружающих глазницы. Он горестно выдохнул и со слышимым треском своего тоненького голоска, сказал:
– Ужоль-ка ты кубыть не русский. Чё тобе не спросишь, ни о чем не ведаешь, – домашний дух прервался, так как мальчик внезапно резко дернул взгляд в сторону, и прерывисто вздохнув, почувствовал стыд за собственную узость знаний, за не любовь к литературе,
