что я в Грузии, а я на Лубянке. Дерзит, смотрит волчонком. Дура дура. Вначале прикидывал. Может выпустить, не портить судьбу.
Поговорил, вижу, не получается выпускать. Если выпустишь, она на всех углах будет кричать, что Николай Иванович невиноват. А это уже не игрушки девочка. Ты в политику суешься, а это уже не мое личное дело. Хотелось выпустить, но нельзя. По настоящему ее надо бы расстрелять, потому что все равно языком звонить будет хоть по лагерям, хоть в ссылке, но жалко. Пусть живет и живет долго. Может что то поймет.
Жалко когда такие молодые не туда идут. Тебе жить и жить, еще пять лет, и мы такую жизнь наладим, что только живи. Если не будет войны. Только война и может помешать, но тут надо постараться долго не возиться. Можно кончить быстро, если будем готовы.
Ладно, год кончили, будем думать уже о Новом Годе. В марте мне уже будет сорок. Старик, кацо.
1939 год
3/I-39
Сегодня говорил с Кобой по мерам физического воздействия. После Постановления о Прокурорском Надзоре[72] пошла обратная волна. Никого не арестуй, никого не тронь и т. д. А как следствие вести по заговорам? Я объяснил, что тут вещественных доказательств не бывает. Его взяли, он отказывается. А на него показания трех человек. Может оговор? Может. Тут надо сравнить, набрать материал. Набрали, снова допрос. Он отказывается. Как докажешь? Только другими показаниями. А время идет. Очная ставка не всегда помогает. Если они друзья, так они друг друга без слов поймут, а следователь если неопытный, не поймет, что они тут же при нем сговорились.
Нет, если материалы серьезные есть, а он тянет резину, так лучше пару раз по морде дать или тоже резиной. Что делать! Вот тут он начинает показывать. А ты пиши и потом снова сравнивай.
Следствие дело всегда тяжелое, а если следствие по заговору или антисоветской работе, тут сто раз тяжелее. По вредительству проще, тут факт налицо. Надо только разобраться, халатность или вредительство и организация. А по заговору работать одними уговорами гиблое дело.
Коба согласился, сказал, что даст раз’яснение[73],[74].
Это – интересный момент, вокруг которого нагорожено много вранья. Применение физического воздействия как один из методов ведения следствия в НКВД было действительно допущено с 1937 года с разрешения Сталина и ЦК, и в январе 1939 года Сталин лишь подтвердил, что в принципе подход к вопросу не изменился. Однако надо понимать, почему так было решено в 1937 году и подтверждено в 1939 году.
До 1937 года, до раскрытия заговора Тухачевского – Якира – Уборевича, такой метод санкционирован не был, потому что картина тайной, с организацией заговоров против «генеральной линии ЦК», деятельности в СССР не представлялась очень уж масштабной и разветвлённой. В заговоры именно что играли, потому что верхушка любого заговора состояла из людей непоследовательных, колеблющихся, внутренне слабых. С одной стороны, они – сами по
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия» было принято 17 ноября 1938 года, а подготовлено при активном идейном участии Берии и во многом по его инициативе после того, как он разобрался с ситуацией в НКВД.
10 января 1939 года Сталин направил шифртелеграмму 26/ш «секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, наркомам внутренних дел, начальникам УНКВД», где говорилось о том, что «применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП».
См комментарий ниже.
