и нестройные ряды завоевателей под хриплые вопли сигнальных труб откатились к своим таборам.
Здесь Сигизмунда ждала еще одна неприятная новость: русское ядро, пущенное с земляного вала, разбило лафет одного из трех осадных орудий, и громадная пушка, кувырнувшись «носом», еще и скатилась в небольшой овражек, над которым была установлена. Трудно сказать, получила ли она при этом какие-то повреждения, но теперь ее предстояло вытаскивать, тратя на это уйму сил. Да еще и стоило ли? Попытка прорваться с помощью этих пушек в проклятую крепость провалилась, ядер оставалось н так уж и много, и имело ли смысл посылать за новыми?
Эти невеселые мысли побудили великого польского короля вернуться в свой шатер и, не поужинав (какой уж тут ужин!), с самым скверным настроением лечь спать.
Все негодование командира наемников Вейера обрушилось, таким образом, на бедного мальтийского рыцаря, и Новодворский в конце концов тоже спасся бегством, приказав выставить возле своего табора дополнительную охрану Ибо обозленные немцы, как он успел не раз убедиться, бывают не менее страшны, чем обозленные русские…
Глава 3. Набат над Москвою
Второй день подряд над зубчатыми красными стенами Кремля, над укреплениями Китай-города, над высокими теремами Сретенки и Замоскворечья, над всем московским посадом гулко, тревожно гудел набат. Звон смолк было ночью, но под утро раскатился с новой силой, и новые толпы стрельцов и посадских людей ринулись к Серпуховским воротам, возле которых еще накануне были поставлены караулы и собраны большие отряды вооруженных людей.
При всей кажущейся монолитности этого стихийно возникшего ополчения, в нем не было твердого порядка, а единодушие оказалось лишь временным, покуда явившиеся вблизи московских стен вооруженные отряды не отошли от Москвы-реки и не встали, по слухам, на подступах к Замоскворечью. Это не могло успокоить защитников столицы, они взволновались, казалось, еще больше – все понимали, что захватчики не собираются уходить совсем. Но при этом среди москвичей тотчас возникли раздоры: там и здесь стали звучать громкие призывы, совершенно исключающие друг друга.
– Сказывают вам: продали нас бояре! – орал, взобравшись на одну из поставленных поперек въезда груженых телег, пожилой стрелецкий десятник. – Золотишком польским меха[9] набили, да и забыли, что православные! Мало от ляхов беды по всей Руси, так теперь еще и Москву им отдай! Надобно всем миром идти целовать крест государю нашему Дмитрию Ивановичу, послов за ним посылать!
– Какой тебе еще государь?! Какой такой Дмитрий Иванович?! – завопил с другой телеги приказной дьяк, – Вор и самозванец твой «Дмитрий Иванович»! Целуй-целуй ему крест, да за одним и проклятой польской колдунье Маринке! Он – жид, она – ведьма[10], вот они нам черта на царство и родят! Земский Собор надо скликать, да всем миром избирать государя!
– Наши семеро бояр уже сколько времени нам Собор обещают?! – раздался могучий бас прямо из толпы. – Не будет Собора, покуда
Мехом называлась шитая емкость (мешок) из любой ткани или кожи.
Речь идет о втором самозванце, выдававшем себя в 1609-11 годах за погибшего царевича Дмитрия. Большая часть исследователей склоняются к тому, что он был крещеным евреем, другие считают его непутевым сыном священника. Став фактически марионеткой польских интервентов, самозванец вместе с регалиями покойного Григория Отрепьева (Лжедмитрия I) унаследовал и его польскую пассию Марину Мнишек, которую на Руси большая часть народа считала ведьмой.
