сапоги, порты, кафтан и прямо на рубаху надел длинный восточный халат. Вставив ноги в домашние туфли, двинулся по проторенной дорожке к своей благоверной.
Кровь все еще бурлила в его жилах, и он спешил. Отворил дверь, которую в последнее время запирал на ключ, чтобы ни Маша, ни ее слуги не тревожили его без надобности, и через короткий переход прямиком попал в ее хоромы.
Маша, одетая в ночную сорочку, стояла перед иконой. Она удивилась и обрадовалась ему одновременно. Не говоря ни слова, Иоанн задул свечи, взял ее за руку и подвел к ложу. Прямо на пол сбросил свой халат, потом на старой привычной постели испытал удовлетворение, которого не знал ни прежде, еще мальчишкой, ни позже, зрелым мужем, ни с теми девицами, которых пользовал несколько раз на охоте или, живя подолгу в своем дворце в Коломне.
В темноте ему мерещилось лицо Феодосии, ее кожа, губы, нежный голосок, и он, дойдя до апогея, до вершины страсти, издал стон, которого сам от себя не ожидал, не предполагал, не слышал… Он пришел в себя от того, что Маша своим тусклым, однотонным голосом выговаривала ему, что он сам себя доводит до одичания, что ему чаще надо бывать с ней, что она скучает одна. Он вскочил, нашел на полу свой халат, напялил его, как попало, и двинулся к себе. А там, уже не стесняясь и не скрываясь, перебудил слуг, заставил подогреть воду в мыльне, залез в огромный чан и с удовольствием поплескался в нем. Потом приказал принести медовухи, съел два пирога с лебедиными потрохами и, наконец, помолившись в своей личной молельне, благополучно заснул. И лишь в середине следующего дня узнал, что матушка отбыла с Феодосией к себе в Ростов. Только тут он вспомнил, что Мария Ярославна давно готовилась к этому путешествию, и Феодосия, зная об этом, приходила проститься с ним…
Невыносимо тосковал великий князь те два месяца, что не было ее, но дела заставляли забывать душевные томления. Этот год выдался на удивление несчастливым. В середине мая, когда крестьяне уже высадили зерновые и овощи, вдруг ударили холода, выпал снег и лежал два дня. Только растаял, только нагрелась земля и начали было снова сеять – снег повторился.
В довершение сих крестьянских бед в августе снова ударил мороз, разбив все надежды на хоть какой-то урожай. А потом, то ли от голодухи, то ли от какой завезенной заразы – железной язвы, а скорее и от того, и от другого вместе – начался мор, сначала в Великом Новгороде, потом и до Московского княжества добрался. Люди падали прямо на дорогах, на улицах, умирали на ходу. Порой и хоронить было некому. Цены на хлеб подскочили до невиданных высот. Пришлось открывать резервные амбары, продавать запасы, закупать хлеб в тех южных областях, которые мор и неурожай обошли стороной. Хлеб везли с южной Рязани, из Смоленского княжества и даже из Литовской окраины, или, как сами они называли, украины – с южнорусских земель. Саму крепость, правда, этот мор лишь едва затронул, – из семейства государя, из приближенных бояр никто не пострадал. Может, оттого, что были приняты меры – карантины да проверки, использовали ставшее тогда модным окуривание помещений
