просьб посетить дом Штейнгауза только благодаря тому, что, в основном, лечил мужские болезни, и потому в душе радовался, что Берта – пациент не его практики. Но, будучи человеком добродушным, он иногда заходил её навещать, особенно после встреч с Витольдом Генриховичем на улице. Завидев друг друга издалека, оба старомодно приподымали шляпы и обменивались кивками.
– Что, голубчик, супруга всё хворает? – участливо проговаривал дежурную фразу доктор, поравнявшись с соседом, и, не дожидаясь ответа, сам отвечал: – Н-да-с, положение у вас, голубчик, незавидное. Ипохондрия, знаете ли, такая штука, с которой не врач должен бороться, а сам пациент, – тут он замолкал и оба вздыхали.
– Так вы уж зайдите, доктор, уважьте соседа, – каждый раз взмаливался Витольд Генрихович. – После бесед с вами ей намного лучше!
И доктор неизменно кивал и, поблёскивая позолоченным пенсне, обещал зайти.
Несмотря на большую занятость, доктор держал своё слово и приходил, обычно по выходным. Витольд Генрихович тогда собственноручно готовил чай, Людвику уносили в дальнюю комнату, где за ней присматривала Клаша – та ещё успевала бегать на кухню и сооружать бутерброды с селёдочным маслом и брауншвейгской колбасой, купленной и хранимой на случай прихода дорогого гостя, – а в столовой накрывали на стол, и на измождённом от недосыпания и природной бледности лице Берты начинал слабо, но отчётливо проступать долгожданный румянец.
После ритуального измерения пульса и давления, во время которого доктор Фантомов был предельно серьёзен и сурово поблескивал пенсне, он слегка растягивал пухлые губы в дружелюбной улыбке и говорил магическое: «Не стоит беспокоиться, всё в пределах нормы». И тогда все садились за стол, как будто уверенные в том, что уж теперь ничего страшного не может случиться, и пили красно-кирпичный пахучий индийский чай, тоже хранившийся исключительно для подобных случаев. Берта наливала себе чай в белую чашку с волнистыми краями, такого тонкого фарфора, что она казалась прозрачной на свету, а мужчины пили из стаканов в тяжёлых мельхиоровых подстаканниках, чернёных под серебро. К чаю подавали на блюдце нарезанный кружками лимон под густым слоем сахара, бутерброды и абрикосовое варенье.
После чая мужчины оживлённо беседовали об образовании, медицине и международных новостях, а Берта Филипповна, сев за фортепьяно, наигрывала разные мелодии, пробуя, что больше подойдёт к теме разговора. С её плеч сползала шаль, карие глаза наконец блестели, и, когда собеседники устраивались в креслах у окна, из-под её пальцев градом сыпались этюды Шуберта, Равеля и Черни.
Иногда после музыки доктор и Витольд выходили во двор, доктор – чтобы покурить трубку, а Витольд – чтобы составить ему компанию, Клаша убирала со стола, а Берта, включив торшер с большим оранжевым абажуром и декадентcкой бахромой, раскладывала пасьянс, благодаря Бога за то, что малышка Людвика ещё спит и не портит сказочный вечер надрывным
