и более всего дорожила благополучием племянника, не только ради него самого, а ради сестры, портрет которой висел в гостиной на самом видном месте.
Григорий сначала ревновал Серафиму к Севке и недовольно буркал, когда она его первым делом про успехи ученика спрашивала, а один раз даже не на шутку вспылил:
– Ну что ты заладила, понимаешь: «Как Сева, как Сева», тошнит уже! Не бойся, не помер. В кино попёрся после смены бездельник твой, – Теплёв вытирал после мытья руки поданным Серафимой полотенцем и злился. – Про меня вот не спросишь, как да что. Может, я еле живой пришёл, так нет, она – «как Сева»!
Недовольный уселся за стол, громко зацокал ложкой о тарелку с борщом. Методично опустошив тарелку, Григорий утёрся рукавом и понемногу стал приходить в себя. «Догорел закат над морем», – сладким голосом зазвенела Елена Петкер из радиоточки над этажеркой с вышитыми салфетками и семью костяными слониками, каждый из которых упирался своему товарищу хоботом в хвост. Вторя гитарному перебору, Теплёвское сердце размягчилось и начало слегка ныть – это было его обычное состояние в присутствии грозной подруги.
«Волны ласково с ветром спорят», – безмятежно лилась песня, словно подчёркивая напряжённость обстановки.
Серафима ничего не говорила, только молча подавала второе – макароны по-флотски с доброй горкой чуть пережаренного лука, любимое блюдо Теплёва, – и ждала, пока тот оттает. Время от времени она строго поднимала крутой дугой намеченные тёмным карандашом брови-ниточки и показывала, что в таком тоне она не намерена продолжать эту беседу.
«Лёгкой чайкой на просторе», – не унималось радио.
Когда же Серафима увидела, что Григорий виновато собирает крошки со стола в большие ладони-лопаты, покрытые плотным налётом навечно въевшейся в пальцы сажи, мой ты их – не мой, три – не три, она медленно достала из позолоченного портсигара папиросу «Дюшес», вставила её в мундштук, безжалостно выключила радио на фразе «Ты спешишь ко мне, мой желанный» и вышла во двор, где села на низенькую табуреточку под раскидистой шелковицей. Дерево густо разбрасывало чёрные ягоды в глубокую пыль. Жители дома на них, конечно, нещадно наступали и давили, и, выпуская такого же цвета сок, растоптанные ягоды заливали двор чернильными пятнами, будто кто из школьников, живущих по соседству, пробежал и по дороге уронил чернильницу-непроливайку.
Серафима сидела на табуреточке, глотала дым и строго и сосредоточенно смотрела куда-то перед собой, иногда только поднимая правую руку – она всегда держала папиросу только левой – чтобы поправить бордовые бусы, которые норовили при движении повернуться замком вперед. Эта поза означала одно – что теперь её очередь злиться, и Григорий уже не знал, как к ней подступиться, и был не рад, что так не к месту вспылил. По двору лениво прохаживались пузатые голуби, пялились на эту сцену и гортанно квохтали, как куры, выискивая в пыли что-нибудь ценное.
Григорий
