осужденным марш-бросок, так что спустя полчаса каторжники смердели, словно ходячая выгребная яма. Для Влада именно эта часть наказания была особенно мучительной.
Селектор донес удаленные голоса, затем Ногатых пропел в микрофон:
– А вот и папочка твой пришел… Гляньте, господин гранд-майор, что ваш подопечный натворил!
– Натворил – накажем… – очевидно, гранд-майор Кальве только что плотно отобедал и теперь находился в наилучшем расположении духа.
– Мало того, он еще собирается при нулевом пси-векторе запускать двигатель и взлетать с планеты самостоятельно!
– Значит, накажем сугубо.
– Господин гранд-майор!.. – взмолился Влад. Он хотел придумать какую-то отговорку, что склон ненадежен и корабль может быть засыпан оползнем, что в небе появились торпеды… Еще какую-нибудь ерунду, лишь бы Кальве не врубал поводок. Потом он, конечно, возьмет свое, но тогда рядом уже не будет Чайки, она не увидит всех гнусных и грязных физиологических подробностей, не услышит хрипа, неудержимой икоты, а быть может, и криков… Чайку надо избавить от этого зрелища во что бы то ни стало.
– Что, господин гранд-майор? – ласково переспросил Кальве, и Влад понял, что уж теперь поводок будет врублен непременно.
Чайка стояла в растерянности. Она не понимала звуков, издаваемых решеткой, но слышала ответы Влада, чувствовала его беспокойство и страх. Кого он боится? Мертвой штуковины, которую сам так недавно прихлопнул одной короткой фразой. Почему же он сейчас медлит? И Чайка решила прийти на помощь. Она набрала полную грудь воздуха, а затем громко и отчетливо произнесла:
– Замолкни, дурак!
– Что ты сказал?! – в два голоса всхрипел динамик.
Теперь терять было нечего. Оставалось спровоцировать Кальве на убийство и утешаться мыслью, что гранд-майору влетит за самоуправство.
– Сукой ты был, майор, сукой и остался, – произнес Влад в микрофон. – Мало я тогда тебе по морде врезал.
В следующую секунду пришла боль. Она родилась в позвоночнике, в самом крестце, словно приступ радикулита, поднялась вверх, обхватив ребра невралгической атакой, скрутила шею острым миозитом, отдалась в затылке и лишь затем разлилась по всему телу, так что уже нигде, по всей планете, во всей Вселенной не оставалось ничего, кроме неторопливой и безжалостной боли. Каждый палец скрючивало подагрой, всякий зуб пульсировал пульпитным воспалением, и любой оттенок боли существовал сам по себе, не смешиваясь в единый вопль, а причиняя свои особые мучения. Можно было кусать губы и руки, можно кричать и корчиться, ничто не уменьшало боли и не отвлекало от нее. И даже потерять сознание, уйти в спасительное беспамятство было невозможно: поводок, врезавшийся в мозг, в самый болевой центр, держал не отпуская.
Всю силу воли, всю ненависть Влад кинул лишь на одно: не закричать, но на самом деле уже выл сквозь сжатые зубы бессмысленным звериным воем.
Целое мгновение Чайка, замерев, смотрела, как страшно сработало прежде безобидное
