газовой камере. Но было много подобных восстаний, например, в гетто Белостока в августе 1943 г. и в Тарнове в начале сентября того же года[131]. Ребен Айнштайн детально задокументировал многие из них[132].
Убийства продолжались, в 1943 г. положение в Восточной Польше ухудшилось. Освещая ход войны для газеты «Красная звезда» Василий Гроссман описывал непередаваемый ужас, побывав в этих краях летом 1944 г. Он был совершенно потрясен, когда прибыл в Треблинку: «Найдем ли мы в себе силу задуматься над тем, что чувствовали, что испытывали в последние минуты люди, находившиеся в этих камерах? Известно, что они молчали… В страшной тесноте, от которой ломались кости и сдавленная грудная клетка не могла дышать, стояли они один к одному, облитые последним, липким смертельным потом, стояли, как один человек. Кто-то, может быть мудрый старик, с усилием произносит: «Утешьтесь, это конец». Кто-то кричит страшное слово проклятия… И неужели не сбудется это святое проклятие… Мать со сверхчеловеческим усилием пытается расширить место для своего дитяти – пусть его смертное дыхание будет хоть на одну миллионную облегчено последней материнской заботой. Девушка костенеющим языком спрашивает: «Но почему меня душат, почему я не могу любить и иметь детей?» А голова кружится, удушье сжимает горло. Какие картины мелькают в стеклянных, умирающих глазах? Детства, счастливых мирных дней, последнего тяжкого путешествия? Перед кем-то мелькнуло насмешливое лицо эсэсовца на первой площади перед вокзалом. «Так вот почему он смеялся». Сознание меркнет, и приходит минута страшной, последней муки… Нет, нельзя представить себе того, что происходило в камере… Мертвые тела стоят, постепенно холодея. Дольше всех, показывают свидетели, сохраняли дыхание дети».
В ярости Гроссман продолжает в реалистичной манере:
«Через двадцать – двадцать пять минут подручные Шмидта заглядывали в глазки́. Наступала пора открывать двери камер, ведущие на платформы. Заключенные, в комбинезонах, под шумное понукание эсэсовцев приступали к разгрузке. Так как пол был покатым в сторону платформы, многие тела вываливались сами. Люди, работавшие на разгрузке камер, рассказывали мне, что лица покойников были очень желты и что примерно у семидесяти процентов убитых из носа и изо рта вытекало немного крови. Физиологи могут объяснить это»[133].
Гроссман был психологически потрясен, когда как военный корреспондент Красной Армии прибыл в разрушенную Треблинку в 1944 г.[134] Своим репортажем он помог сделать восстание в Треблинке известным во всем мире. Но он не писал о других двух лагерях «Операции Рейнхард»: Белжеце и Собиборе, которые к тому времени сровняли с землёй. Он поехал в расположенный неподалёку Майданек, который был не только лагерем смерти, но и трудовым. Гроссман подчёркивал для своих читателей, что в Треблинке убивали именно евреев, но этот посыл не приветствовался советскими властями[135]. Гроссман служил в армии, и война всё ещё продолжалась, так что
Ibid. P. 70–74.
Ibid. Перепечатано в следующем издании: The Road: Stories, Journalism, and Essays / Ed. B Chandler R. et al. New York, 2010. P. 116–162.
