робко кричала, будто чего-то боялась, – Ваня, ты мне очень нужен. Останься, Ваня, очнись.
Толщею тумана покрыли желтые невесомые пятна света; Иван Ефимович услышал смех его Ниночки, её молодые всклики, и вдруг будто увидел перед собой её светлое простое лицо, смятое морщинами, трудом и переживаниями, и чуть не захлебнулся от своего собственного вздоха – своих слез – из каждого солнечного пятна потянулась Ниночкина рука, и все они звали – возьми, Ваня, не оставляй… Он смутился, сырое от слез лицо превратилось в страдающую гримасу, всё вокруг закружилось, он ощутил запах свежескошенной травы, грязи, пота и ещё другой – запах теста, перемешанный с едва уловимым сладковатым запахом кожи (лба, ключиц, рук) – и как-то интуитивно потянулся к нему. И схватил резко и крепко ту руку, от которой он шел. Рука, вдруг обмякшая и испугавшаяся, оказалась рукой Нины. Всё исчезло. И перед ним появилась Нина, испуганная, будто выжатая, она еле держала его руку, как если бы рука эта была слишком тяжелой для неё (всего-то его рука, а он сам?). Он лежал на полпути к дому, а она вся дрожала. Рядом, чуть позади стоял его сын – приехал че-ль? – мелькнуло у него в голове – зачем-эт?
Очнулся он уже в кровати, дома, его всего обмотало простынями, и он никак не мог встать, не мог понять который час, и ведь нужно уже браться за литовку! А он встать никак не может. Где-то в глубине дома шумела печь, Нина шуршала юбками, кто-то пил чай – хлебал и закусывал пирогом. Сын, наверно-й, подумал Иван Ефимович. На улице было светло, ему казалось, был день или, может быть, утро, и Иван Ефимович как будто слышал с улицы голоса, будто они подобрались к его самому дому, и пытаются окружить его, схватить, забрать его силы. Но это же-ж невозможно, думал он, я перестал косить траву, они не могут выбраться… Не могут..
Он жил обрывками, то падал в обморок, то просыпался. Нина подошла к нему:
– Поешь, может?
– Надо косить траву, – сказал он, и его худое утопшее внутри черепа лицо вдруг сильно испугало её, так что она отвернулась и заплакала, и выбежала, и шторка, висевшая в дверном проеме осталась колыхаться, будто от ветра, невидимого, холодного и сильного, как странно бы это ни было.
Бросай, беги, прячься в тумане, мы здесь, Ваня, помоги, коси траву, коси траву, коси траву, – шипело у него за спиной. Он пытался бежать, повернуться, встать с кровати и ударился лбом о стену. Калитка хлопала на улице от сильного ветра.
Кажется, уже наступила осень. Хотя только что было лето. Только что? Что такое только что? Где оно? Он потерялся. Чем дальше становилось это «только что», тем тише становились голоса, тем сильнее всплывало в его голове всё то, от чего он бежал, пытаясь косить траву. Оно взрывалось в голове, вокруг была земля и грязь, люди – живые и мертвые, все вперемешку, крупным планом грохотали слезы детей, как водопады, которых он никогда в своей жизни не видел, уставшие лица, хмурое небо, снег – почти растаявший и превратившийся в грязь, дорога, какая-то вечная дорога. Потом решетки тюрьмы, за что – да за что! – кричалось ему. Да за что.. – все слабее, слабее, уже нет сил сопротивляться
