всю ночь до утра, смотря передачи. В глазах внука усталости напрочь не было. Как был светел взор, так и остался. «Чего его зря заставлять спать, – засомневался Степан Григорьевич в своём решении уложить спать внука. – Когда ещё выпадет такая возможность с внуком, не следя за временем, посидеть вдвоём. Детство проходит быстро. Не успеешь оглянуться, он уже вырос». Из задумчивости вывел внук.
– Деда, ты не знаешь, почему февраль февралём назвали?
Вопрос поставил Степана Григорьевича в тупик. «В самом деле, почему?» В голове что – то очень отдалённо начало складываться в затейливую мозаику. Что – то всколыхнуло сонную гладь пруда памяти. Устремились к поверхности воспоминания. Знания, когда – то почерпнутые из книг и благополучно отодвинутые за ненадобностью в самый удалённый уголок памяти, заворошились. Пришли в движение. И Степан Григорьевич заговорил.
– Февраль… – сказал и умолк, сделал театральную паузу, посмотрел на внука, который к этому времени изготовился очень внимательно слушать дедушку. – Так называли этот месяц древние римляне: месяц Фебрууса, очистительный месяц. В нашем, русском языке и родственных славянских странах, у него было название сечень. В народе говорили, наступил вьюговей или пришёл снежень, или лютый. Слово февраль пришло в русский язык из церковнославянского февруарь, который заимствован (Степан Григорьевич удивлялся себе всё более и более, откуда такая говорливость и плавность речи?) из латыни. В старину именовали феврарь, феуларь. Название лютый до сих пор сохранилось в украинском и польском языках и означает ужасный, безжалостный.
Тихое сопение заставило замолчать и посмотреть на внука. Федя сладко дремал на правом боку, положив под щёку сложенные лодочкой ладошки, и чему – то во сне улыбался.
Цветы рассвета
Предрассветная полумгла. Ночь на исходе. Лиловеют утренние сумерки. Медленно идёт снег, привнося в знакомую картину окружающего мира нотку лёгкой ностальгической романтики. Прозрачная, зыбкая дымка сокрыла привычные очертания домов в белых пушистых шапках. Размыла угадывающиеся с трудом контуры деревьев в снежном искристом убранстве, только пристальный взгляд рассмотрит их по едва заметным графическим штрихам чернеющих стволов и веток. Стёрла до неузнаваемости скрюченные морозом старческие пальцы фонарей, вяло сражающиеся с ночной тьмой тускло – жёлтыми клинками света.
Острые углы улиц сглажены плавностью линий наметённых недавней метелью сугробов.
Морозный воздух свеж и тих.
Ни шороха. Ни звука. Ни скрипа. Не возмущается под ветром сдержанным ворчанием старая ставня. Не вздрогнет под тяжестью снега верхушка сосны и не взмахнёт печально мохнатой лапой ель. Не хлопнет разболтанная дверь, простужено хрипя промёрзшими петлями, побеспокоенная неожиданным движением выскользнувшего наружу серого призрака.
Полная иллюзия неподвижности: кружащиеся снежинки, притягивая взор, смотрятся частью затейливого узора дивного полотна,
