они наносили штабу прямой материальный ущерб. Съедали в буфетах дефицитные продукты и скупали в киосках редкие книги. На Старой площади развернулось соцсоревнование за сокращение потока посетителей.
Самое парадоксальное, что одновременно начальство не поощряло и выходы ответсотрудников во внешний мир. С превеликой неохотой реагировали аппаратчики на приглашения, а если и откликались, то вели себя «внизу» с царским достоинством. Представитель ЦК мог снизойти, например, до участия в теоретической конференции, но выступать там на равных с другими категорически отказывался. Сидел молча, с непроницаемым видом. Открывал рот лишь для того, чтобы резюмировать, подвести черту, разъяснить, дать установку.
Как и все советские люди, цековцы питали страсть к вылазкам иного рода, за кордон. Ездили почем зря, и в качестве ученых, и под видом мастеров циркового искусства, и простыми инженерами. Благо, заставить низовые организации включить себя в состав делегации не представляло никакого труда. И вот в данном вопросе Е.К. Лигачев сыграл положительную роль. Он наложил запрет на праздношатание партийцев по заграницам. Правда, не то чтобы его заботила этическая сторона дела, скорее двигали элементарная зависть и невежество.
Почему невежество? Да потому, что под одну гребенку стали мести всех – и тех, кто направлялся в дальние страны просто так, проветриться и прикупить «шмоток», и тех, для кого выезд был продиктован профессиональной целесообразностью. Моего приятеля – японоведа – не пустили в Токио на важные и нужные переговоры. На записке, поданной на имя Лигачева секретарем ЦК и заведующим Международным отделом, Егор Кузьмич начертал: «Сколько раз предупреждал, не посылать ответработников в подобные поездки!». Пугливый зав отвечал:
– Уважаемый Егор Кузьмич! Прошу обратить внимание, что речь идет о сотруднике не Международного, а Идеологического отдела и на записке кроме моей стоит подпись руководителя этого отдела. Что касается нас, то мы неукоснительно исполняем Ваши указания.
Вернемся, однако, к заповедям. Третья, тоже очень важная, заключалась в скрытности. Она была настолько развита в аппарате, что первое время шокировала. Но постепенно человек привыкал и даже получал определенное удовольствие, преподнося окружающим очередной сюрприз. В аппарате я попал под начало товарища, производившего впечатление весьма откровенного, открытого, честного. Да он, наверное, таковым и был, но, как и все, играл по аппаратным правилам.
В четверг вызывает он меня, дает задания, от краткосрочных до долгосрочных. Указывает, что сделать и куда пойти на следующей неделе, через неделю, два месяца спустя. Обсуждает график отпусков, наотрез отказываясь разрешить мне отдохнуть в октябре (предстоит масса дел). А на следующее утро узнаю, что он уже больше в отделе не работает, уезжает послом. Коллектив в тот же день тепло, с партийными напутствиями его провожает. Все произносят речи, и я в том числе. Хвалю бывшего начальника за искренность,
